Бранимир Чосич - Скошенное поле

— Знаете ли вы утопленницу?

Это обращались к нему. Щемящая жалость охватила все его существо.

— Да, знаю. Это Станка… Станка Дреновац.

Небо все так же сверкало звездами; звезды все так же отражались в темном зеркале реки — все то же, что и несколько минут назад: запах смолы и рыбы, лай собак, прогулка по мокрому песку, но Байкич ничего не видел, ничего не чувствовал. Лишь изредка он возвращался к действительности, замечал, что едет в машине, что над Белградом небо пламенеет, что запах воды и свежесрубленной ивы сменился запахом серы и копоти, духотой и пылью, — и снова ему мерещилась грубая крестьянская рука, заслоняющая свечу. Его воспоминания шли в одном и том же порядке до того момента, когда рука со свечой начинала опускаться. Не дальше. На остальное словно был наложен запрет. И только раз из темноты показалась другая рука, откинула волосы с лица, и он с поразительной ясностью увидел запрокинутую голову во всем ее потустороннем ужасе. Но в это время машина остановилась у театра, и Байкич, ступив на землю, окончательно пришел в себя.

Пе́трович и Байкич пошли в ногу, и эта ритмичность шага, как-то их объединявшая, была приятна Байкичу. В глубине улицы окруженная темными зданиями «Штампа» сияла всеми своими освещенными окнами. Байкич остановился.

— Послушайте, Пе́трович, вы говорили Бурмазу об облаве?

— Да… то есть он меня спросил об этом, я и сказал.

— И вам это не показалось подозрительным?

— Что именно? Нет. Это в порядке вещей. Очень часто журналисты следят за такими облавами… издалека — всегда бывают интересные вещи.

— На сей раз вы не следили?

— Зачем? Нет. Я довольствовался своим гонораром, у меня были спешные дела.

— И это вам не показалось подозрительным?

— В тот момент нет. Ах, негодяй! — Пе́трович остановился. — Я бросаю уголовщину, бросаю журналистику, но сегодня вечером никто работать не будет! Пусть кулаки пускают в ход.

Они двинулись дальше. Подошли к самому зданию «Штампы». Прислушались. Оттуда не доносилось ни звука.

— Ротация не работает.

Вошли в вестибюль. Полное освещение, тишина и безлюдие.

— И линотипы не работают, — прошептал Байкич.

Пе́трович остановился.

— Не работают.

Они продолжали подниматься. В помещении стенографистов — никого. В помещении архива — никого. Лампы на столах были зажжены, все было на своих местах, и отсутствие людей казалось каким-то дурным сном. Пе́трович почти бежал. Дверь большой комнаты была приоткрыта. Пе́трович толкнул ее ногой. В одной половине комнаты стояло и сидело около двадцати человек, в другой, развалившись в кресле, с сигаретой в зубах, сидел директор Распопович в единственном числе. Окна были закрыты, и от дыма едва можно было дышать. Все головы повернулись к вошедшим. Вопросы были излишни.

— Да, — подтвердил Пе́трович.

Послышался легкий стон, потом тихие голоса. Возле того места, где сидел Андрей, произошла суматоха.

— Да, господин директор, да, — возвысил голос Пе́трович.

Распопович, не торопясь, потушил сигарету, потом поднялся. Его белесые, рыбьи глаза ничего не выражали.

— А теперь, господа, прекратите эту комедию!

— Да, — закричал Пе́трович, подбежав вплотную к Распоповичу. — Вы ничего не понимаете? Или вы оглохли?

— Я требую, чтобы через пять минут каждый занял свое место. — Распопович был невозмутимо спокоен; он играл своими карманными часами.

Некоторые из аотрудников заколебались и отделились от группы.

— Ни с места! — закричал Пе́трович хриплым голосом.

— Пе́трович, вы уволены.

— Вот уже час как я сам ушел в отставку.

— И каждый, кто сейчас же не вернется на свое место, будет уволен, уволен без выходного пособия. — Распопович положил часы в карман. — А вас, Пе́трович, прошу немедленно покинуть помещение редакции. Байкича тоже.

— Да что вы говорите?! Не собирается ли случайно господин директор позвать полицию?

— Если через пять минут…

— У вас все делается в пять минут!

— Я позову полицию.

— Номер телефона триста пятнадцать!

— Вы думаете, что поступаете очень умно!

— Не знаю, во всяком случае справедливо.

— Справедливо! По отношению к кому? — И Распопович неожиданно расхохотался. — По отношению к тем, кто останется без места и без вознаграждения? Пусть будет по-вашему!

— Подлец!

— Но остаются в силе судебная ответственность и убытки, причиненные газете. А теперь, господа, спокойной ночи!

Распопович повернулся и твердой походкой направился к выходу.

— Господин директор! — послышался робкий голос.

Распопович остановился.

— Дайте нам возможность работать, — продолжал тот же голос.

— Желает еще кто-нибудь работать?

— Я.

— Я.

— И я.

Голоса становились все увереннее.

— Мне чрезвычайно жаль, господин Пе́трович. Вы видите, что я принужден воспользоваться вашим советом. Номер триста пятнадцать, правильно ли я запомнил?

Распопович хотел уже вернуться, но его остановили раздавшиеся в коридоре голоса. Женские и мужские веселые голоса, — кто-то мог смеяться в такую минуту. Байкич все это время стоял неподвижно у двери. Смех ударил по нему плетью. Он обернулся. В голове была только одна мысль: сделать все, чтобы Андрей не слышал смеха. По лестнице поднимались госпожа Марина, Кока и Бурмаз, а впереди шел Миле Майсторович. Кровь бросилась в голову Байкича, у него потемнело в глазах.

— Уйдите отсюда! И прекратите смех!

От неожиданности Миле остановился. Дамы перестали смеяться. Миле, ничего не поняв, захохотал еще громче. Бурмаз вспыхнул.

— Что вам здесь надо?

— Назад!

— Mais il est fou! [41] Но он с ума сошел! (фр.) — воскликнула Марина. — Защитите нас ради бога!

Миле продолжал бессмысленно хихикать. Все это длилось какие-то секунды. Прежде чем Бурмаз успел подойти к Байкичу, тот выхватил револьвер. Он был так взволнован, кровь так стучала в ушах, что он почти не слышал выстрела. Ясно было одно: смех должен прекратиться…

Когда Байкич пришел в себя, с ним уже справились. Он лежал на полу, прижатый множеством рук. Из носа и изо рта текла кровь. Он чувствовал ее соленый вкус, чувствовал, как все его лицо заливается кровью, но не мог вытереть ее. Чей-то голос слышался с противоположного конца комнаты:

— Положите Бурмаза сюда. Пустяки. Царапина. Через три дня будет на ногах. И помогите дамам.

Другой голос спросил:

— Где револьвер?

Это был голос Миле. Байкич стиснул зубы: промахнулся!

Он попытался высвободиться. Но кто-то ударил его с такой силой, что он потерял сознание. И не слышал, как Кока взвизгнула:

— Но и Миле тоже, и Миле тоже в крови!

Бурек — слоеный пирог.

Газда — уважительное обращение к людям торгового или ремесленного сословия; букв.: хозяин.