Бранимир Чосич - Скошенное поле

Андрей, усмехаясь, опустился на стул и устало закрыл глаза; только изредка вспыхивавшая во рту сигарета показывала, что он следит за разговором из-под опущенных век. Байкич не отвечал, и Бурмаз незаметно для себя разоткровенничался. Как-то вечером он написал половину потрясающего рассказа, но ему на голову свалился отчет о событиях в Албании, и теперь он никак не может сосредоточиться. «Я изнемогаю, погибаю, а этого никто не видит, никто!» Призвание журналиста — сущее проклятие: три-четыре часа из несчастных двадцати четырех теряешь на пустые разговоры. Потом по меньшей мере четыре часа на еду, бритье, покупки, прогулку — «каждое животное требует ухода», да семь часов уходит на сон. «Так скажите на милость, что остается лично мне, если учесть еще время, которое я провожу в редакции? Даже богу помолиться некогда!» Он не ужинает. Но за последнее время потерял несколько дней из-за того, что плотно обедал. «Обед меня парализует». А ко всему на этих днях у него были «большие неприятности» из-за женщин и из-за мужчин-сплетников. Умно говорит Лафонтен:

— Моя жизнь роковым образом загублена. Никогда и ничего я не создам!

Бурмаз казался подавленным, но не настолько, чтобы не спросить Байкича, хорошо ли он говорит по-французски. «Я дальше Стара-Пазовы не ездил и сам научился всему, что знаю, сам на-у-чил-ся! Если б я, как вы, прожил хоть месяц — два в Париже!»

— Вы все разговорами занимаетесь… а как подвигается ваша комедия?

Байкич ничего не слышал о ней. Бурмаз сразу увлекся. Комедия «почти» закончена, надо только кое-что переделать, дополнить. «И вот, подите же, не хватает смелости… следовало бы использовать заметки из записной книжки, развернуть тему, изменить… а времени нет». Кроме того, у Бурмаза в голове, «пока еще только в голове», была очень сильная трагедия из «нашего средневековья», с отравлениями, кровопролитием, «как у Шекспира», с похотливыми желаниями и омерзительными пакостями. Но на эту работу ему потребовался бы год для вынашивания замысла, консультации с профессорами истории, для писания стихов…

— Все это ужасно трагично!

Бурмаз продолжал бы и дальше, но его прервал телефон. Байкич сидел на краю стола и болтал ногой. Андрей закуривал новую сигарету. Оба подняли головы, когда услышали резко изменившийся голос Бурмаза: он буквально прильнул к телефону, глазки заблестели, красное лицо расплылось в улыбке, и он сладким голосом, беспрестанно восклицая: «Ах, сударыня!», «Ох, сударыня!», уверял кого-то, что прилетит «немедленно», только возьмет шляпу, «с величайшим удовольствием, сударыня, но только не стихи, ни в коем случае не стихи!». Наконец, сразу став серьезным, положил трубку; на лбу у него выступили мелкие капельки пота. Платок, который он вытащил, был сильно надушен одеколоном.

— Вы знакомы с госпожой Мариной Распопович?

Ни Байкич, ни Андрей ее не знали. Байкич, правда, слыхал когда-то об одной даме, которую звали Мариной, но не мог сказать, была ли она Распопович. Бурмаза это раздосадовало. Он весь дрожал от радости и гордости, как ни старался сохранить свое достоинство. Уже в дверях он вдруг спросил Байкича:

— Чей стол вам больше всего нравится в редакции?

Байкич широко открыл глаза. Он был молод, кожа у него была нежная, еще не огрубевшая от бритья.

— А мой стол? — продолжал Бурмаз. — Хотели бы вы сидеть за моим столом?

Они продолжали идти вместе, молча, оба смущенные: Байкич — потому, что не все понимал, а Бурмаз — из опасения, что слишком много сказал, «сболтнул лишнее». На углу Бурмаз стал прощаться:

— Мне сюда, до свидания. — Он уже двинулся было, но остановился: — Позволяет ли вам ваш гамлетовский комплекс остаться в таком положении еще, ну, скажем, две недели, от двух до трех недель? Видите ли, мне было бы жаль расстаться с вами.

Байкич повернулся к Андрею.

— И мне было бы жаль, — пробормотал Андрей.

— Я не вижу причины откладывать.

— Увидите.

Бурмаз расстался с ними и двинулся через улицу с видом важной персоны, высокий, с желтым портфелем под мышкой, в кремовых перчатках на огромных руках. Андрей вынул сигарету изо рта.

— Ты мне в сыновья годишься, Байкич, слушай и запомни: этот человек — величайшая каналья, какую мне приходилось видеть. Он знает, сколько мужчин ухаживали за его матерью, когда она была девушкой. У него есть архив, где в алфавитном порядке хранятся всевозможные собранные им сведения. Он рожден быть начальником тайной полиции. Дела старика идут плохо, ты его сам видел сегодня, но Бурмаз еще кое-что знает. — Андрей на минуту задумался. — Я не верю, что ты ненавидишь Деспотовича настолько, чтобы решиться на месть, даже если ты убедишься самым неопровержимым образом в его виновности. Не забудь, что вопрос пока остается открытым — он ли дал приказ, или кто другой, желавший угодить и облегчить для него это дело.

Байкич покраснел и опустил голову.

— Я не способен на месть, потому что плохой сын, так, что ли?

— Нет, Байкич, но ты не знаешь по-настоящему отца. Ты сам говорил, что даже не помнишь его. Отец для тебя — только идея, твое чувство к отцу — чувство к чему-то такому, чего у тебя не было, то есть абстракция, а не к тому, что у тебя было и что ты потерял, то есть живое восприятие. Это большая разница. Твое возмущение чисто головного порядка, для тебя в данный момент важен не Деспотович, а то, что ты «плохой сын», как ты говоришь.

— Я и в самом деле не могу сказать, что ненавижу его, он меня даже привлекает в известной мере… потому-то я и хотел бы как можно скорее убраться отсюда.

— И это опять надуманное, потому что ты рассуждаешь так: если я останусь и буду чувствовать к этому человеку хоть каплю симпатии вместо того, чтобы ненавидеть его и отомстить за отца, как подобает хорошему сыну, то этим я оскверню священную память отца.

Проходя по Театральной площади, они замолчали. Трамваи, сверкая огнями и скрежеща на поворотах, звонили, пересекая путь друг другу, и проносились мимо. В полумраке улицы Чика-Любиной с одной стороны выстроился длинный ряд такси, с другой — извозчиков. Князь Михаил, освещенный снизу, сверкал под дождем и неутомимо простирал указательный перст в печальную глубину осеннего неба. Свернув в темную улицу Пуанкаре и миновав Главный почтамт с полузакрытыми входами, Байкич и Андрей продолжили разговор.

— Я подавлен, Андрей, по ни в коем случае не побежден, это верно. Недавно я живо представил себе такую картину: я врываюсь к нему в кабинет и «высказываю правду в глаза», в ответ раздается циничный смешок, я даю ему в зубы, разбиваю нос до крови, топчу его ногами, убиваю… Получилось что-то наподобие рассказа, в голове роились какие-то идиотские обрывки фраз, вроде: «Молодой человек вошел, и Деспотович побледнел, поймав его взгляд… бледный, дрожащий, опустив руки, молодой человек стоял над трупом… когда пришла полиция, он молча протянул им руки». Мне стало жаль самого себя! Все это глупости. Я действительно не почувствовал бы ни удовлетворения, ни облегчения от такого убийства. В сущности я не знаю, как сейчас отношусь к этому человеку. Я не люблю его, конечно, нет! Даже симпатии не чувствую. Но он меня притягивает, и я целыми днями думаю о нем. — Байкич остановился. — Видите ли, Андрей, меня интересует вопрос: почему нормальные, честные люди становятся негодяями, ворами, убийцами? Что в них происходит, через какие душевные переживания они должны пройти, чтобы для них стало возможным лишить кого-то куска хлеба, выгнать на улицу, обманув или дав ложную присягу, поднять на кого-то руку со злым умыслом, убить или организовать убийство?