Бранимир Чосич - Скошенное поле

В этот момент раздался голос дежурного, который объявил, что дело началось слушанием. Майсторович встрепенулся. Недолго думая, он схватил Александру за руку, открыл какую-то дверь и вытолкнул ее наружу. Потом перевел дух и двинулся за толпой в зал суда.

Придя в себя, Александра увидела, что находится на грязной, захламленной лестнице, ведущей во двор, и вдруг ее охватило радостное чувство — она избежала грозившей ей большой опасности. Сердце взволнованно билось. Александра спустилась во двор. Со всех сторон в глаза ей ударили потоки солнечного света. «Теперь можно идти домой», — подумала она, едва двигаясь от изнеможения и в то же время во всем теле ощущая удивительное спокойствие. Радость и удовлетворение жизнью, спокойствие… Но нет, она не была спокойна, в голове у нее звучали горячие слова протеста; по совести, ей было стыдно собственной слабости, стыдно, что отец ее так легко прогнал, что она во второй раз молчаливо признала за ним право совершать это гнусное дело, открыто позорить покойника, но подсознательно она была счастлива и всем своим существом впитывала покой солнечного утра.

Майсторович все время колебался, в каком духе вести процесс. Взбешенный появлением Александры, он в последнюю минуту объявил адвокатам, что желает вести процесс быстро, прямолинейно и беспощадно.

— Можете использовать все, чем вы располагаете. Без малейшего колебания. И если понадобится скомпрометировать самого бога-отца, компрометируйте!

Не хватало, чтобы в его дела, кроме Деспотовича, «Штампы», «общественного мнения», приятелей, жены, начали вмешиваться еще и дети. А он? А фабрика? Узнав о финансовом положении Деспотовича, Майсторович понял, что слишком слаб, чтобы выиграть процесс. Деспотович перевернет, да и уже перевернул, все и вся вверх дном. Но уступить в данный момент Майсторович не мог. Раз нет другого выхода, он начнет! Будь что будет! Ради сохранения собственного достоинства. Даже и дети вмешиваются. А ведь он стал на защиту как своего, так и их прав. Зачем ему думать о старике, щадить его память? Разве старик думал о детях? Беречь доброе имя и честь семьи? Плевать ему на доброе имя и честь семьи, когда необходимо спасаться! Он сам себя взвинчивал. Думать о школах, о просвещении? А о нем кто думает? Никто. Значит, каждый сам за себя.

Началось все очень вяло и серо. Зал быстро нагревался. Журналисты, разочарованные, переглядывались. Неужели обойдется без скандала? Свидетели были неуверенны и запуганы; некоторые отказывались от своих прежних показаний. Все утро прошло в мелких стычках и препирательствах. Порядок начал нарушаться. Майсторович забеспокоился. Он стал отвечать на нападки, все более дерзкие и ядовитые. В зале происходило что-то непонятное. И когда пришла очередь доктора Распоповича, он тоже принялся путаться. Он мямлил, ежеминутно себя поправлял, сбивался и, как бы в растерянности, не мог взять сказанного обратно, а говорил он как раз то, чего не надо было говорить; или еще хуже: чересчур горячо стремился доказать то, что не требовало доказательств. Эта мягкость и замешательство, готовность, с которой он отвечал на вопросы и признавал, что это именно так, а не иначе, отнюдь не гармонировали с его высокой, сухой, будто застывшей фигурой, с безупречным покроем его серого костюма из английского сукна. Но как бы то ни было, а процесс вдруг принял другое направление: вместо того чтобы рассматривать степень безответственности «великого благодетеля», доказывать наличие последствий сифилиса и прочего, на первое место выплыл вопрос ссоры тестя с зятем, их многолетняя неприязнь и последнее столкновение.

Майсторович не успел еще прийти в себя, как перед свечами появился Трифун Главички. Майсторовича в краску ударило. Что это означало? Кто привез Трифуна в Белград? Ведь ему надлежало находиться теперь где-то в Баваниште. А вместо его показаний на суде должны были огласить свидетельство врача и его показания местным властям. Майсторович повернулся к своим адвокатам. Они перелистывали бумаги и казались смущенными. А Трифун стоял взволнованный, невыспавшийся и ждал допроса. Его отекшее бритое лицо было бледно. Глаза беспокойно бегали по лицам и предметам, но ни разу не остановились на Майсторовиче. Он показал, что «великий благодетель очень любили, извините за выражение, девочек», но относились к ним по-человечески, «а они, знаете, были как от горы отколотые, и постоянно этим делом занимались, и очень любили старика за это, а еще больше за то, что они изволили платить щедрой рукой, и потому от них никак нельзя было отделаться, сами прибегали и просили барина помочь. И барин им помогали». Трифун в основном подкрепил показания доктора Распоповича о сластолюбии старика и его невоздержанной жизни, но в его изложении все это выглядело человечным и становилось понятным. Покойный читал главным образом книги о французской революции, собирал старые монеты, в родительское воскресенье всегда покупал внукам подарки, «только, знаете, эти молодые господа и барышни не всегда приходили поздравлять, и тогда старый барин, бывало, плакали».

— Ах ты старая бестия, погляди мне в глаза, в глаза погляди! — воскликнул Майсторович вне себя. — Погляди только!

Трифун остался невозмутимым. Он еще раз показал, что «старый барин изволили плакать и горевать, что их никто-де не любит». Это слово «плакали» он повторял с каким-то озлоблением, но во время присяги так смешался, — рука на евангелии дрожала, — что едва выговаривал положенные в данном случае слова.

Надо было во что бы то ни стало прервать слушание дела, отложить его на возможно более долгий срок. А в этот момент для Майсторовича это означало то же, что и проиграть процесс, — он оставался без денег. Но перед угрожавшей ему опасностью окончательно потерять наследство он не мог колебаться. Волнение его улеглось. Появилось холодное спокойствие. Сомнений не может быть: чтобы добраться до наследства, надо свалить Деспотовича; чтобы свалить Деспотовича, надо обеспечить фабрику; а чтобы обеспечить фабрику, надо удовлетворить домогательства Шуневича. Получался заколдованный круг. Майсторович теперь ясно сознавал, что все его интересы заключены в этом кругу, и в то же время всем своим существом противился стремлению втянуть его в этот круг. Мысль, что выпуск обуви попадет под контроль общественного мнения, казалась ему нелепой. Он нагнулся к старшему адвокату.

— Требуйте экспертизы докторских заключений. А когда мы их получим, то запросим мнение медицинского совета.

— Но… ведь это затянет дело!.. Вы же утром…

— Утром было одно, теперь другое. Результат процесса для меня сомнителен. Мы должны саботировать. Если я не могу выиграть его теперь, когда мне нужны деньги, то это еще не значит, что я должен проиграть его вообще! Понятно?