Бранимир Чосич - Скошенное поле

— Погоди! — Майсторович встал с кровати, подошел к Распоповичу и взял его за лацкан пиджака. — Не в связи ли с этим Шуневич уведомил меня, что компания отказалась кредитовать мою фабрику?

Распопович задумался на минуту.

— Ну ладно, и это я тебе скажу. Ты самый подходящий человек, мы уже работали вместе с тобой, и не следует удивляться, что Шуневич стремится привлечь тебя в эту комбинацию любой ценой. Это во-первых, и упрекать его за это ты не можешь. Во-вторых, насколько мне известно, когда ты в первый раз отказался от кредита, компания действительно решила строить собственную фабрику. Им нужен рынок сбыта для своего сырья. И ясно, что от Шуневича, их здешнего представителя, зависит, останутся они при своем решении или нет.

Майсторович вспыхнул.

— Но это насилие!

— Насилие или нет, но мы предлагаем два дела, оба прибыльные: кредит, который тебе нужен, потому что наследство ты получишь не так-то скоро, и участие в доходном предприятии. Не говоря уже о том, что тебе дается возможность отплатить Деспотовичу той же монетой.

— А если я откажусь?

— Мы найдем человека поумнее тебя, как и ты когда-нибудь встретишь человека посильнее себя. То, что мы оказались связаны — я, ты, Деспотович, Шуневич, — это, может, и простая случайность, но общий ход событий неизбежен.

Распопович опять улыбнулся. Майсторович отвернулся с гадливостью.

— Несмотря на то, — с той же улыбкой продолжал Распопович, — что вопрос о кредите решен для тебя окончательно в отрицательном смысле и что через год появится еще одна фабрика, не меньше твоей и с таким же современным оборудованием, а сверх того — и с неограниченными возможностями? Даже если тебе и удастся как-нибудь по-другому решить вопрос кредита, остается все-таки вопрос конкуренции — другими словами, борьба с сильной компанией, у которой имеются и сырье, и деньги, и техническое оборудование, и прочные связи во всем мире. Bonne chance! [29] Желаю удачи! (фр.)

Распопович взял шляпу с дивана, куда бросил ее, когда вошел, бережно расправил и так же бережно надел на голову. В дверях он еще раз обернулся.

— Ответа, понятно, мы сразу не ждем. Ты в полном праве убедиться сначала, как пойдет у тебя дело с процессом. До свидания. — Он открыл дверь.

— Ты получил извещение? — спросил вдогонку Майсторович.

— Получил. А что?

— Придешь?

— Почему же нет, приду.

— Ну, тогда все в порядке.

Майсторович встал с кровати, схватил со стола галстук и решительно повернулся к зеркалу. Но в душе он такой решительности не ощущал. Дело-то сделано чертовски чисто и чертовски ловко! Мерзавцы!

Как крестился Майсторович, не веруя в бога, так и, отправляясь ежедневно по делам, целовал свою жену в лоб, не испытывая к ней ни малейшей любви. А поцелуй, если он не согрет чувством, значит меньше, чем пожатие руки; Майсторович же никогда своей жене руки не протягивал, никогда не обнимал ее горячо и искренно. Он наклонялся, касался ее лба холодными губами под влажными усами и уходил. Но на этот раз госпожа Майсторович, поборов отвращение, судорожно ухватила мужа за борт пиджака и, подняв на него свои горящие глаза, проговорила, задыхаясь:

— Сибин, ради всего святого не делай этого! Время еще не потеряно. Ведь это же мой отец, дед твоих детей! У тебя есть дочь — не порти ей репутацию, не мешай ее счастью!

Резким движением он оторвал ее пальцы от пиджака и отшвырнул, руки беспомощно упали на колени. С минуту он смотрел на нее в упор. Он был даже не столько рассержен, сколько удивлен. Потом пожал плечами и вышел из комнаты. Женщины вообще ничего не понимают. Счастье? Дочь? Счастье — это деньги!

Увядающая красота сентябрьского дня совсем успокоила Майсторовича. Мирная картина залитых солнцем улиц, безоблачное небо и мягкий неподвижный воздух наполнили Майсторовича такой умиротворенностью, что он снова — после двух рюмок ракии — испытывал обманчивое чувство собственной силы. Он шагал уверенно, животом вперед и слегка откинув голову. Как только он вошел в здание суда, для него перестали существовать и Деспотович, и общественное мнение — было только одно завещание, которое предстояло оспаривать. Он выступал один против всей Академии наук, всего Университета, всех профессоров права и готов, если потребуется, выступить против всего мира! По своему обыкновению, он не отвечал на приветствия; лишь некоторым адвокатам он мимоходом протягивал волосатый указательный палец, и его короткая плотная фигура спокойно шествовала дальше по коридору. Атмосфера суда была ему хорошо знакома. Ему нравились лихорадочное возбуждение и гул публики, торжественные и перепуганные лица свидетелей, двусмысленные подмигиванья адвокатов, их многозначительные жесты, перешептывания. Он был самым главным лицом. В ожидании, пока откроют зал суда, сторож услужливо принес ему стул. Но не успел Майсторович сесть, как заметил в самом темном углу коридора Александру. Она в задумчивости прислонилась к грязной стене; под темно-синим беретом едва можно было различить ее лицо. Майсторовича всего передернуло. Когда он бывал взбешен, его всегда передергивало. «Пришла-таки, несмотря на запрет! Это дело рук Симки! Отец, дед! Такого я им покажу отца и деда! Был бы тот хорошим отцом и дедом, ничего бы этого не случилось! Он, Майсторович, хороший отец, вот и теперь готов за детей отдать последнюю каплю крови». Он протиснулся сквозь толпу. Заметив отца, Александра еще плотнее прижалась к стене.

— Что тебе здесь надо?

Александра не ответила. Она старалась вырвать руку, которую Майсторович крепко сжимал в своей. Она видела, что глаза его налились кровью, и чувствовала, как от него отдает ракией.

— Пустите! — прошептала она, вся бледная, мучительно стараясь улыбнуться: хоть они и стояли в глубине коридора, все же их могли увидеть.

— Что тебе здесь надо? Разве я тебе не сказал? Марш домой!

Ей, наконец, удалось вырвать руку, пальцы были без кровинки, омертвели. В тусклом освещении коридора красные щеки отца были похожи на гнилое мясо, и это вызвало в ней отвращение.

— Марш домой! — повторил хрипло Майсторович, придвинувшись к ней вплотную. — И немедленно!

Лицо его перекосилось. То же выражение, ту же ярость Александра уже видела однажды на лице деда в тот страшный день. По-видимому, это выражение присуще всем, кто дерется из-за денег или защищает их. Ладони ее стали влажными. Возмущение сменилось ужасом: может быть, именно в такие минуты люди становятся убийцами?

— Живо! — еще раз повторил Майсторович.

И этот человек — ее отец! И такого отца она любила! И восхищалась им как человеком сильным, с твердой волей, сдержанным; он был такой добрый, предоставлял ей все, чего бы она ни захотела. А сейчас этот самый отец стоит, сжав кулаки, и она чувствует, как он весь кипит от злости. Если она не отойдет, он ударит ее кулаком по лицу. Даже убьет. В тот день и дед стоял в такой же позе. А между тем двинуться она не могла. Губы ее дрожали. Два одинаковых по силе желания владели ею: ей хотелось заплакать (она ощущала в себе страшную пустоту, словно после смерти дорогого, близкого человека) и в то же время — совершить нечто неслыханное, крикнуть отцу что-то оскорбительное, публично… То и другое она могла исполнить с одинаковой легкостью, даже одновременно, — она это хорошо чувствовала.