Бранимир Чосич - Скошенное поле

— Такие деньги, такие деньги, господи, такие деньги!

Гул из гостиной стал доходить и до него. Кто-то постучался и сообщил, что процессия трогается. Майсторович вытер глаза тыльной стороной руки, шатаясь, надел пальто и вышел в толпу.

На похоронах присутствовало несколько министров, где-то в сторонке стоял Деспотович, мрачный и молчаливый. У гроба началось довольно громкое объяснение с Майсторовичем по поводу того, кто понесет гроб великого благодетеля. «Безутешная семья» стояла в глубине гостиной. Плакала только одна Александра. Вдруг какая-то старуха выразила удивление, что нет Миле. Стали его разыскивать. «Он только что тут был, — сказал кто-то. — Может быть, почувствовал себя плохо!» Министр, один из коммерсантов и два представителя — от университета и академии — сделали вид, что хотят нести гроб. Но между ними стали четыре человека из похоронного бюро в своих черных нитяных перчатках и услужливо взяли на себя всю тяжесть металлического гроба. Прислуга и родные, перешептываясь, разбежались в поисках Миле, который был, должно быть, больше всех опечален смертью деда. Главички-младший спустился к себе, но в «клубе» Миле не оказалось. Недолго думая, он поднялся в квартиру Распоповича. Так как господа были на похоронах, а прислуга глазела в окна, то Главички без стука стал переходить из одной комнаты в другую; в предпоследней он услышал голоса, а в самой дальней, без пиджака — Майсторовичи, по-видимому, не могли ни одного важного дела делать в пиджаке, — потный и красный, с раздутыми щеками и вытаращенными глазами, с завитками на лбу, Миле Майсторович, громко отбивая ногой такт по паркету, учил фокстрот. Раструб саксофона был заткнут платком, и звук получался тихий, приглушенный. Согнувшись над роялем, Кока, тоже красная и растрепанная, нажимая все время на левую педаль, чтобы не было так слышно, аккомпанировала Миле отрывистыми синкопированными аккордами. Главички отобрал саксофон, слегка нахмурившись, надел на Миле пиджак и, взяв его под руку, быстро спустился с ним на улицу. Расправляя воротник на пиджаке, уже стоя рядом с отцом сразу за катафалком, Миле вдруг вспомнил, что не положил саксофон в футляр и не запер его. Повернувшись к Главички, он стал делать ему знаки, будто поворачивает ключ. А Главички, тоже знаками, советовал ему застегнуть пиджак, потому что впопыхах Миле не успел снять черную ленту с крючком, на который во время игры прикреплял саксофон.

Не случись увеселительной прогулки в автомобиле на Авалу {32} 32 Авала — лесистая гора к юго-востоку от Белграда, излюбленное место отдыха белградцев. В 1922 г. жители окрестных сел на собственные средства воздвигли здесь памятник Неизвестному солдату. и не попади под колеса неизвестный крестьянин, никто бы и не знал, что доктор Распопович в самом деле врач. В придорожном трактире, при свете свечей и керосиновой лампы, под испуганными взглядами крестьян и своих быстро протрезвившихся благородных друзей и приятельниц, Распопович действовал, засучив рукава, превзойдя все, что можно было ожидать от господина с его положением. Правда, на другой день пострадавший крестьянин умер от «осложнений во внутренних органах», но этот факт уже не мог поколебать приобретенной репутации. Первая помощь была подана действительно по всем правилам врачебного искусства — в этом готовы были поклясться все присутствовавшие.

Не начни затем Сибин Майсторович оспаривать завещание Петрония Наумовича, «великого благодетеля» своего народа, никто бы не узнал, что доктор Драгич Распопович не простой врач, но и специалист по кожным и венерическим болезням. Кроме группы его личных друзей, это стало известно всей общественности, так как газеты несколько недель подряд — в ответ на кампанию «Штампы» — печатали то его опровержения на разные заявления, то его портрет в белом докторском халате. Но, помимо этого, стало известно и следующее: у доктора Распоповича имеется «частная клиника», свой «ассистент», приемные для мужчин и женщин, два телефона и много еще тому подобных вещей. Например, что до смерти великого благодетеля он снимал в его особняке квартиру в пять комнат и только потом занял и другое небольшое крыло на том же этаже и что теперь у него восемь комнат, четыре уборные, две ванные, два черных и два парадных входа, из которых один «докторский».

Таким образом, до этого неопределенное общественное положение доктора Драгича Распоповича («Кто он?» — «Не знаю. Так, доктор какой-то») упрочилось. Теперь все знали, что доктор Распопович — не доктор права какого-нибудь иностранного университета, а настоящий врач, доктор медицины, специалист, имеющий собственную клинику и личного ассистента. И тот факт, что сам он не лечил, а передавал пациентов своему ассистенту, получавшему тысячу пятьсот динаров в месяц, только еще более повысил его значение в глазах общества. Потому что, если врач, специалист по кожным и иным болезням, занимается лечением лишь в особых, исключительных случаях, когда дело касается какого-нибудь благодетеля, — значит, он занимается значительно более важными и более доходными делами. Поэтому акции Распоповича так поднялись, что иллюстрированные журналы стали посылать к нему своих сотрудников с целью узнать мнение «нашего известного специалиста» о любви, о туризме или о проведении газового освещения. О делах, которые приносят человеку доход, спрашивать, как известно, не полагается, и потому журналисты не расспрашивали об этом Распоповича, а тем более ничего не писали, что опять-таки было в порядке вещей. Биография каждого более или менее выдающегося члена общества всегда должна быть в какой-то мере окружена тайной.

Что касается Майсторовича, то ему приходилось в своей жизни ввязываться во всевозможные судебные дела. Крупные — с участием известных адвокатов, с фотографиями в газетах — дела, вызывавшие полемику и освещавшие людские отношения, словно магнием: сверкнут во всех своих неприглядных подробностях и тут же гаснут; только день или два потом людей преследует какой-то едкий, неприятный запах. И другие дела, специальные и тягучие, когда адвокаты противных сторон целыми днями читают никому не понятные скучные тексты. И, наконец, такого сорта дела, о которых из года в год пишут, что они отложены из-за неявки истца, из-за болезни адвоката защиты, из-за того, что вызваны новые свидетели, которых, кстати, никак не могут разыскать, так как требуется новая экспертиза; из-за того, что экспертиза не могла быть произведена, ибо за это время были потеряны книги и теперь надо вызывать новых свидетелей, которые засвидетельствовали бы, что содержалось в этих потерянных книгах, дабы на основе этих показаний эксперты, из коих один тем временем умер, произвели новую экспертизу; из-за того, что новый эксперт оказался не экспертом, из-за… и в конце концов, кроме тех людей, которые бьются не на живот, а на смерть, никто уже больше не понимает, кто кого обвиняет и в чем. Процесс начинает действовать на нервы и судьям, и адвокатам, и свидетелям, которые спасаются бегством, и главным редакторам, которые, боясь наскучить читателям, просто-напросто перестают давать о нем какие бы то ни было сведения. И процесс замирает, забывается, тонет во мраке. Только через год или два на пятой странице газет появляется извещение в десять строк: апелляционный суд вернул дело в первую инстанцию. И снова молчание. Проходят месяцы. Потом краткое сообщение на седьмой странице: кассационный суд вернул дело и предлагает поступить согласно примечаниям статьи такой-то, параграфа третьего. Конечно, никто не знает, что это за статья; и когда в конце концов в газетах на девятой странице, между расписанием богослужений в Саборной церкви, назначением новых профессоров на сельскохозяйственном факультете, сообщается, что кассационный суд подтвердил приговор по делу и т. д., то этого сообщения уже решительно никто не читает. Кому же интересно знать, какие службы совершаются в Саборной церкви или кто назначен почетным профессором сельскохозяйственного факультета.