Бранимир Чосич - Скошенное поле

— Опять они здесь! Я чувствую, слышу! Подкарауливают за дверью! Топчутся там, Трифун, ты слышишь, топчутся!

И Трифун должен был откидывать крышечку на круглом отверстии в двери, а старик молча подкрадывался за ним на цыпочках. И, только удостоверившись, что никого нет и лестница пуста, он успокаивался, кровь снова приливала к щекам, и он возвращался в свою комнату, чтобы через минуту опять вскочить.

Александра Майсторович походила на мать: кроткая, спокойная, с большими черными глазами. И, подобно матери, она жила на грани действительности. Но для матери за этой гранью была пустота бессодержательного прошлого, одиночество в настоящем; жизнь ее в кресле для больных была безрадостной, и она старалась лишь забыться. Для дочери, наоборот, за гранью действительности были история искусств, критическая литература, лекции, музеи, картинные галереи, библиотеки, Бодлер в зеленом переплете, Париж, Северная Италия, Вена. У матери уже не осталось никаких иллюзий в жизни — дочь была полна ими.

В то время как дед ожидал возвращения Крошки из клиники и уже начинал волноваться, так как назначенный час давно миновал, Александра в присутствии матери укладывала свои чемоданы.

— С дедом ты еще не простилась?

— Нет. — Александра покраснела и посмотрела на часы: еще не было двенадцати. — Я могла бы сейчас, до обеда.

— Иди, детка.

Старик между тем волновался все больше и больше. То он принимался рассказывать Трифуну о Крошке, о ее молодости и неопытности, о каких-то скрытых ее прелестях и родинках; то подбегал к окну и, откинув краешек занавески, глядел, не идет ли она по улице. Около полудня он сам вызвал доктора Распоповича и попросил сделать ему укол.

— Они ее заперли, — бушевал он, — подкупили! Если бы ей не помешали, она бы пришла. Но разве это допустимо, Драгич? Она же совершеннолетняя, я тоже, значит…

Доктор Распопович уже держал шприц наготове, старик засучил рукав, и в этот момент в глубине квартиры прозвучал звонок. Старик, весь дрожа, начал спускать засученный рукав. Он сидел в кресле, бледный как мел, с раскрытым ртом и раздутыми ноздрями; у него не было сил даже пошевельнуться. Послышались голоса. Трифун кого-то не хотел впускать, но дверь все же отворилась, и вошла Александра, взволнованная и удивленная таким приемом. При ее появлении кровь бросилась старику в голову, даже шея у него побагровела. Борясь между раздражением и смехом, он взялся было за ручки кресла, чтобы подняться, но вдруг откинулся и засмеялся.

— Ага, новый соглядатай, новая сила! Ну, ладно, ладно, кланяйся папочке, который, вероятно, ждет тебя у дверей, и скажи, что я еще не умер, нет еще, не умер и не собираюсь вскорости умирать; вот доктор, пусть скажет, что о смерти и речи быть не может!

— Но, дедушка, я… я пришла одна и не понимаю, о чем вы говорите! — Александра готова была расплакаться. — Я пришла только попрощаться с вами, вечером я уезжаю в Париж, я…

— А, Париж, — протянул старик все еще сквозь смех, — прекрасно, так когда ты вернешься из Парижа, скажи своему папеньке, что о смерти и разговора не может быть, никакого разговора, пусть не беспокоится.

Очаровательная китайская собачка Александры, с куцей мордочкой и большими умными глазами чуть светлее чернил, цвета спелого терна, стояла у ног Александры и внимательно следила за стариком, который сердито ударял кулаком по ручке кресла.

— А чтобы он знал, насколько я хорошо себя чувствую, вот тебе, можешь ему рассказать!

Старик вдруг перестал смеяться, лицо его потемнело, он вскочил, с силой оттолкнул кресло, опрокинув его, и, прежде чем кто-нибудь мог его остановить, поддал собачку ногой так, что она, с визгом перелетев через всю комнату, ударилась о большое зеркало с такой силой, что оно разбилось вдребезги.

— Вот, вот что называется быть при смерти, — кричал старик, бегая за Александрой, — кланяйся папеньке, кланяйся папеньке!

В сползающих брюках, стоптанных ночных туфлях, в расстегнутой рубашке с манжеткой, которую он не успел застегнуть, — похожий на взбесившегося злого духа, он был страшен. Он сам захлопнул дверь за Александрой и только тогда дал волю своему гневу. Но этот новый прилив ярости выражался уже не в беспорядочных движениях. Старик впал в бешенство, словно сжигаемый внутренним огнем. Он то хохотал, то, как будто немного успокоившись, говорил с хитрецой, высмеивая кого-то, а сам все горел как в пламени. В таком состоянии он вызвал своего адвоката, в таком именно состоянии составил новое завещание. Писал его целых два часа, ворчал, задыхался, глаза у него вылезали из орбит. И, чтобы дать ему возможность закончить, доктор Распопович принужден был дважды впрыскивать ему камфару.

Полночь давно миновала, когда Майсторович добрался до дома. Жена и дочь еще не спали. Он вошел как-то неестественно спокойно, положил котелок и палку и подошел к жене. Она испуганно смотрела на него широко открытыми глазами. Он неловко — сколько уж лет он не делал этого жеста? — положил руку на ее седую голову и глубоким, но все же деревянным и бесчувственным голосом проговорил:

— Жена, будь тверда… На все воля божья, он успокоился…

И, считая, что тем самым он исполнил все, что от него требовалось, он поспешно прошел в свою комнату, не взглянув на упавшую в обморок жену, переменил визитку, достал из комода чистый носовой платок и, не сказав ни слова, опять ушел в ночь.

Похоронной процессии пора было уже двинуться. Через толпу, заполнившую большую переднюю и гостиную, обтянутую черным сукном с серебряными позументами, суетливо проходили официальные лица в черных визитках. В гостиной стоял гроб с телом Петрония Наумовича, «великого благодетеля народа и просвещения», как его именовали утренние газеты, «вырванного неумолимой смертью из теплых объятий безутешной семьи», как гласило извещение о смерти.

Три священника и дьякон бормотали молитвы в перегретой, душной комнате с тошнотворным запахом от множества горящих восковых свечей и увядающих венков из мимозы, чемерицы и лавра. От лака и краски, от черного сукна, пропитавшегося ладаном и нафталином, исходил тот специфический дух, который обычно ощущается на похоронах. Стоял гул, люди передвигались с места на место, перешептывались, на цыпочках подходили к самому гробу, желая поглядеть на представителей высших учебных заведений и научных учреждений, которым, как гласила молва, покойный оставил все свое состояние и которые собрались разом, не зная точно, кому именно и сколько завещал старик. Университету? Коммерческому фонду? Академии наук? Но, может быть, все это только газетная утка? А в это время, запершись в спальне старика, в одной рубашке, с посеревшим лицом и налитыми кровью от волнения и бессонницы глазами, Майсторович в третий раз перебирал последний ящик: все было напрасно — ни завещания, ни ценных бумаг, ни денег, ни записки, которая могла бы ему пригодиться. «Как же это случилось? И почему? И когда он принял решение? После истории с лампой? Или до этого? Нет? Это невозможно! А дети? Отец же он им в конце концов; должен он позаботиться об их будущем! Господи, где же ты? Где правда?» У Майсторовича заиграли мускулы на лице. От переутомления он ощущал полный упадок сил. Чувствовал себя покинутым, несчастным, беспомощным. И вдруг, закрыв лицо руками, он громко разрыдался, содрогаясь всем телом.