Бранимир Чосич - Скошенное поле

Кроме Коки и Миле, главными членами «клуба» были Веса Н. — тот самый, который, обучаясь в высшей торговой школе в Швейцарии, разбил себе голову во время состязаний на бобслее в Гштаде, получил сотрясение мозга и теперь отдыхал у своего отца в Белграде, — и маленькая Станка, подруга Коки по гимназии, дочь малоизвестного журналиста, необычайно робкая девушка, которая первое время даже в «клубе» не решалась курить, боясь, как бы «мама не унюхала». Кока затащила ее в «клуб» насильно, желая доставить удовольствие Миле и завести себе хоть какую-нибудь «подружку». Но было бы смешно иметь своей подругой девушку, которая не решалась под вечер ездить с ними на прогулку в машине (машину, конечно, брали дедушкину, когда его не было дома или когда он бывал занят своими «делами»), так что приходилось силой впихивать ее в автомобиль, сажать посередине и крепко держать. Она вырывалась, ей поминутно казалось, что ее заметил кто-нибудь из знакомых и непременно сообщит об этом матери; при резком повороте машины, заслышав шаги в коридоре подвала и в сотне других случаев она впадала в настоящую панику, сердце начинало колотиться, она бледнела, хватала свою шляпку и заявляла, что «никогда больше не…». Но Кока умудрилась научить Станку и курить, и в карты играть, и губы красить, и одеваться, вести себя так же, как она. Юбки носили выше колен, высоко, одна на другую, закидывали ноги, глубоко забирались в кресло или зарывались в подушках на диване — так, чтобы виднелась только кудрявая голова и огонек сигареты; шляпа надевалась низко, почти на самый носик, тщательно напудренный. Скоро Станка стала второй Кокой (а Кока, в свою очередь, выкрасила волосы, чтобы сделаться блондинкой, как Станка), и так как Кока всюду таскала с собой Станку, а в последнее время и на приемы и по балам, то знакомые, не обладавшие большой проницательностью, прозвали их «Долли систерс» [27] «Сестры Долли» (англ.) . . Но у одной «сестры» все было неподдельное: жемчуг был настоящий, белка была белкой, а не зайцем, шелковые чулки из настоящего шелка, и по всему было видно, что спала она в собственной кровати, а не с мамой и еще тремя детьми, и что она не знала никакой тяжелой работы. А одному только богу известно, сколько другой «сестре», Станке, стоило слез, изворотливости, бессонных ночей, чтобы получить даже искусственный жемчуг, заячьи или кошачьи шкурки, чулки или платье из вискозы; сколько приходилось выжидать, чтобы около «первого» поймать отца, когда он выходил из редакции, с какими предосторожностями она должна была работать, чтобы не стерся красный лак с ногтей и не грубели руки от холодной воды. То, что для Коки стоило гроши, Станке казалось безумной тратой. Но именно из-за этих на вид одинаковых платьев и одинакового поведения (у Станки нарочито озорного и потому более волнующего и вызывающего тем более, что в глубине ее глаз, в угловатых движениях видна была стыдливая скромность) богатство одной слишком било в нос, а благородство другой неизменно вызывало тихую жалость, сочувствие и нежность. И потому на красоту Станки было тяжело смотреть — она вызывала слезы. Что касается Весы Н., то он и прежде, до того как у него треснул череп, был такой же шальной, хорошо одетый молодой человек, всегда готовый на всякое сумасбродство — броситься одетым в Саву, если кто предложит, управлять бобслеем, на который он до этого никогда в жизни не садился, да еще на ледяной дорожке международных состязаний.

В этом обществе никто не смел противиться воле Коки и Миле. Остальные, появлявшиеся время от времени, ничего не значили; их приглашали и принимали не из дружеского расположения, а лишь бы не вариться в собственном соку. Не могли же в конце концов Миле и Веса всегда обыгрывать в покер друг друга или двух девушек.

На сей раз они недолго колебались в выборе того, кто должен был пополнить их ряды. От сверхштатного требовалось, чтоб он был хорошим танцором и элегантным человеком, умеющим к тому же хранить тайну. Нельзя ведь было готовиться в течение трех или четырех месяцев, чтобы потом кто-нибудь выболтал тайну. Новый приятель был человеком настолько незначительным, что даже имя его не запомнили как следует, а прозвали просто «Сверхштатным». Его роль была второстепенной — одной из дам нужен был партнер в танцах; кроме того, так как Миле собирался лечь в гроб, необходим был четвертый человек, чтобы его нести. И ничего больше: второй партнер в танцах и четвертый при гробе, но и так много чести для столь заурядной личности. Он пытался предложить какое-то нововведение (чтобы четыре носильщика опоясались цепями вместо белых шнуров, «потому что так одевались монахи в средние века»), но эту идею отвергли, так как она выходила за рамки «белого-черного» [28] Бал, на котором все одеты в черное или белое. , и его предложение было сдано в архив.

Приготовления были сложные и доставили много хлопот. Предстояло сшить четыре черные монашеские рясы с капюшонами, с двумя отверстиями для глаз, достать четыре белых шнура, четыре восковых свечи длиной не меньше полуметра, короткий, но довольно глубокий гроб (непременно белый) для Миле, устроенный так, чтобы он мог там не только дышать, но и играть на саксофоне. Однако все это казалось пустяками по сравнению с двумя другими требованиями. Миле должен был научиться играть на саксофоне фокстрот (он даже не умел как следует держать инструмент), а Станка — привыкнуть не только смотреть на гроб, но и прикасаться к такой страшной вещи. Когда она впервые увидела гроб посреди «клуба», то, хоть и была к этому подготовлена, задрожала так, что Неде Главички пришлось насильно влить ей в рот стаканчик коньяку. Миле и Кока потеряли несколько часов, подбадривая ее и объясняя, что «все это пустяки», что гроб не настоящий, а сделан из картона специально для представления и, понятно, пустой. На все эти доводы Станка отвечала, что она не хочет, боится: это так страшно, что она скорее умрет, чем дотронется до гроба. Потеряв терпение, Кока топнула ногой, открыла крышку и, к ужасу Станки, легла в гроб, откуда победоносно крикнула: «Ну, вот видишь! Разве это так страшно? Снаружи картон, внутри картон. Дай руку!» Станка, вся бледная, принуждена была дотронуться до гроба. И только после этого Миле смог продолжить свои упражнения на саксофоне. Занимался он без устали, по целым дням; у него гудело в голове и челюсти сводило — так сильно он сжимал инструмент, обильная слюна уже разъела ему уголки рта. Понятно, что при таких обстоятельствах он не мог думать ни об отце, ни о дедушке, ни об их ссоре!

В этот день старик ожидал возвращения Крошки. Никого из родственников в дом теперь уже не пускали, но старик все еще побаивался их и с каждым часом волновался все сильнее. Поминутно ему казалось, что пульс у него слабеет, что у него колет в сердце. Чудилось ему все время, что родственники шушукаются за запертой дверью. Забудется ненадолго, замолчит, а потом опять, подняв указательный палец, бледный, осунувшийся, вскакивает с кресла и прислушивается.