Бранимир Чосич - Скошенное поле

— Эх, не надейся, ничего с ним не будет!

— Опять избил какую-нибудь женщину? — спросил Майсторович, немного придя в себя, но с дрожью в голосе.

— Нет. Эту он голую возил в подъемнике для дров, несчастная испугалась и выпрыгнула во двор.

— Умерла? — И в маленьких черных глазах Майсторовича блеснул луч надежды.

— Нет. Только сломала руку. Внизу что-то копают, и она упала на мягкую землю.

Майсторович повалился в кресло. Снял котелок, вынул платок и вытер вспотевшие лоб и шею. Потом после глубокого раздумья спросил:

— Может быть, можно… в сумасшедший дом?

— Тебя или его? — огрызнулся Распопович.

— Меня, меня! — закричал Майсторович. — Не могу больше, я с ума сойду! — И он действительно как полоумный зашагал по кабинету. — А почему нельзя? Почему? Он сумасшедший, и надо его запереть!

— Так ты это и изволь сделать. — Распопович усмехнулся.

Майсторович снова опустился в кресло — невозможно! Как старик, кредитор Деспотовича и член центрального комитета общенациональной партии {30} 30 Общенациональная партия. — Прообразом ее явилась демократическая партия, которая была образована в 1919 г. Выражала интересы средней и мелкой сербской буржуазии. В Королевстве сербов, хорватов и словенцев радикальная и демократическая партии попеременно находились у власти. , не был обычным тестем, так и он, Майсторович, владелец фабрики, попавшей в тяжелое положение, не был обычным зятем. Нет, пусть уж лучше у него от волнения лопнет там какой-нибудь сосудик.

— Неужели никто не видел? Чтобы можно было подать жалобу, привлечь к ответственности!.. — закричал, наконец, Майсторович в отчаянии.

— Эх, многие видели самое главное, то есть, как девушка прыгнула, ну, а насчет остального… произошло замешательство; очевидцы утверждали, что старый барин пытался помешать ей прыгнуть, а она все-таки прыгнула, решила покончить с собой и прыгнула — от несчастной любви, что ли!

— А девушка?

— Девушка будет молчать. Если она скажет, по какому делу приходила к старику, то ей дадут книжечку и отправят на родину. А так выходит, что она хотела покончить с собой, невмоготу стало жить — это уже не касается санитарного надзора.

Под низким лбом Майсторовича уже несколько минут копошилась одна навязчивая мысль, которая извивалась как червь, но никак не могла облечься в определенную форму. По ту сторону стола возвышалась высокая, худосочная, застывшая фигура Распоповича в нарядном сером костюме. Он не спускал с Майсторовича своих ледяных выпуклых голубых глаз. Майсторович ощущал это, словно прикосновение чего-то скользкого, мертвого и холодного, но несколько минут не решался посмотреть в эти глаза. Раздался телефонный звонок, и Распопович взял трубку. Майсторович поднял голову и сразу встретил взгляд доктора — взгляд дохлой рыбы, — разговаривая по телефону, он уставился прямо на него своими выпученными глазами без ресниц. Мысль в голове Майсторовича вдруг перестала копошиться: она стала четкой и, как алмаз, ясной и прозрачной. Майсторович вскочил и, даже не захватив шляпу, побежал к тестю.

— Может быть… это случается внезапно, идет человек и вдруг падает…

Он с шумом сбежал по черной лестнице, увидел, что дверь в маленький коридор открыта, бросился туда и — дальше, прямо в ванную, где Трифун мыл черные и белые изразцы (на диване виднелось женское белье), передохнул минуту и, прежде чем Трифун спохватился, открыл дверь в спальню.

Длинная комната, освещенная одной-единственной лампой, стоявшей на другом конце комнаты, возле кровати, с задернутыми тяжелыми шелковыми занавесями тонула в полумраке. Свет падал из-под бледно-розового алебастрового шара и освещал только белую руку с крупными синими венами, спокойно лежавшую на красном шелковом одеяле. Запрокинутая голова оставалась в тени. Все было тихо. В воздухе ощущался легкий запах эфира. Майсторовичу вдруг показалось, что старик умер. Он осмотрелся. Вздохнул. Шагнул ближе. А в голове сверлило: написал завещание или… У него захватило дух. Он хотел крикнуть. Схватился рукой, за сердце: из темноты на него глядели колючие и насмешливые глаза. Огромным усилием воли он заставил себя склониться в поклоне и постарался улыбнуться.

— Это я… пришел… как вы себя чувствуете, папаша?

Он хотел было сказать, что зашел лишь узнать, не нужно ли чего дорогому папаше, но старик резко выпрямился в кровати, рубашка распахнулась, открыв седые волосы на груди. Майсторович едва успел заметить, что старик схватил лампу, а горящий метеор летел уже по направлению к его голове. Он вскрикнул, нагнулся, но лампа, не долетев до него, упала на пол — не хватило шнура. Раздался треск разбитого стекла. В комнате слышалось только учащенное дыхание двух людей. Потом до слуха Майсторовича ясно донесся смех старика. Спина его покрылась испариной, он попятился, добрался до двери, отворил ее и, натыкаясь на мебель, бросился бежать через темную переднюю. Старик со злостью кричал ему вдогонку:

— Здесь еще не воняет мертвечиной, не воняет, ты ошибся!

После несчастного случая с девушкой, сломавшей руку при падении из подъемника, старик совсем потерял голову. На следующий же день он распорядился перевезти девушку из больницы в частную клинику и ежедневно посылал к ней Трифуна с конфетами и цветами. Сам же все время валялся на диване, не будучи в состоянии ни о чем думать, и стал снова бриться и одеваться только после того, как ему объявили, что девушка уже встает и не слишком на него сердится; она все ему простила, и как только врачи снимут повязку, придет к нему и, если он обещает «уважать святость любви», останется, сколько он захочет, и не будет уже выпрыгивать из подъемника. Тут старик совсем обезумел. Словно лунатик, бродил он по своим просторным и мрачным комнатам, поминутно останавливал Трифуна и в сотый раз расспрашивал его о своей Крошке, о том, как она выглядит, не останется ли шрама на руке, а главное — не заметно ли синяков. «Скажи, Трифун, заметно ли, что она сильно ушиблась, знаешь, как бывает с грушами, которые темнеют, когда побиты?» Он был как в лихорадке, все расспрашивал об ушибах и синяках, а сам думал о белом, нежном теле девушки. По ночам вставал, будил Трифуна, и тот бежал тогда наверх к доктору Распоповичу за каким-нибудь лекарством, потому что «они, как сумасшедшие, бредят, не спят и поминутно зовут меня, чтобы я им рассказывал об ихней девочке».

Майсторович уже не решался ездить к старику. К чему было без надобности навлекать на себя его гнев? Он растормошил всю родню, и к старику стали наведываться всякие тетки, дети, единоутробные сестры. Появились и дальние родственники, о существовании которых старик только отдаленно слышал, — и все словно одержимые приносили апельсины и сухое печенье, завернутое в носовые платки, и осведомлялись о здоровье старика. Сначала он потешался над тем, что среди родни прошел слух о его смертельной болезни — и как раз теперь, когда он намеревался развлекаться с Крошкой по крайней мере несколько месяцев, а быть может, и жениться на ней, — со вздохами принимал от посетителей апельсины и раскладывал их на ночном столике. Но потом это стало его тревожить. Мысль о болезни и смерти все чаще овладевала им, и в конце концов он начал всячески отбиваться от посещений. Он грубо прогонял всех этих старух и детей, которые принимались плакать, а на их расспросы, как он себя чувствует и лучше ли ему, отвечал резко и ехидно, — но при этом, как он ни сопротивлялся, им все сильнее и сильнее овладевали тревога и уныние.