Бранимир Чосич - Скошенное поле

Между тем в своих расчетах Майсторович упустил из виду одну неизвестную величину — рынок, который еще надо было создать, — и у него вскоре не хватило оборотного капитала. Умерь он свой коммерческий пыл, он смог бы купить и оборудовать фабрику с производительностью от пятисот до тысячи пар обуви в сутки. Но он не устоял перед искушением: опьяненный немецким шампанским и женщинами в разных кабаре, куда его ежедневно приглашали, захваченный лихорадкой инфляции, Майсторович из трех проектов выбрал самый крупный — фабрику с производительностью в три тысячи пар обуви! Машины ему обошлись почти во столько же, сколько он получил в виде вознаграждения за понесенные убытки. И так как он не мог реально ощутить эту сумму, представлявшуюся ему всего-навсего бумажкой, в которую он мало верил, то он, подобно шулеру, поспешил избавиться от нее, как от фальшивой карты. По мере того как уменьшался оборотный капитал, а вместе с ним и производительность, поднималась цена на обувь «Стелла». Майсторович оказался на том пути, который неминуемо должен был совсем запутать его в долгах и процентах и привести к полному разорению.

Рассчитывать на помощь тестя он не мог. Их отношения становились все хуже и хуже. В первые годы старик постоянно со злостью повторял:

— Он хотел меня обмануть, потому и получает фигу! Пускай сначала помучается, а потом уже я ему дам сколько захочу и когда захочу.

Но в глубине души он только и ждал, чтобы Майсторович сбросил маску. Майсторович же, раз обжегшись, не решался выдать себя. Он продолжал разыгрывать перед тестем наивного и кроткого человека и мучил жену родами в надежде, что внуки растрогают деда. На рождество, на пасху, на Новый год и в родительское воскресенье он приходил с детьми молчаливый, вежливый и почтительный. Никогда ни словом не упоминал о своих делах и не спрашивал у тестя совета. Справлялся лишь о здоровье «папаши», жаловался, что у одного ребенка понос, хвастался, что у другого режутся зубки, подталкивал детей, чтобы они целовали деду руку, и выходил, пятясь, из комнаты с сияющим лицом. А «папаша» продолжал все больше и больше злиться, уязвленный в своем честолюбии старого мошенника.

— Так, значит, сын Сотира не нуждается ни в совете, ни в деньгах, ни в помощи! Тогда пускай как знает ломает себе шею вместе со своей калекой. И пусть хранит свои деловые тайны! У человека деловые тайны, и он их скрывает от тестя!

Старик принимал зятя все более грубо, высмеивал и унижал его перед прислугой, заставлял ожидать с детьми в передней, но Майсторович был до того толстокож и упрям, что не хотел понять, чего добивался от него старик. А у старика была своя идея, которой он настойчиво следовал; ненависть к зятю он перенес и на свою дочь, которой так не терпелось тогда выйти замуж, хотя бы и за Майсторовича. Один из них должен был сделать первый шаг, но ни тот, ни другой не решался. А дети рождались слабенькие, и те, которых не уносила скарлатина или дифтерит, росли болезненными, рахитичными; время шло, а отношения этих двух людей оставались неизменными: это было война на выносливость.

— Ну, что поделаешь, — утешал себя Майсторович, — теперь не даст, так потом даст, все отдаст, когда подохнет.

И в то время как тесть, старея и все яснее понимая, что должен потерять, становился непримиримее, ибо подсознательно связывал свое упрямство с продолжительностью жизни, зять, понимая, что должен получить, становился молчаливее и скромнее. А это еще сильнее раздражало старика. Майсторович ни слова не сказал тестю о фабрике до самого момента освящения фундамента (что не помешало тому знать все подробности из вторых рук). На лице Майсторовича играла самая сладкая и любезная улыбка, когда он говорил, что пришел пригласить «дорогого папашу» украсить своим присутствием торжество. Но «дорогой папаша» только покраснел и сказал:

— А, фабрика? Ну что ж, зятек, дай бог счастья! — И, повернувшись к нему спиной, вышел из комнаты.

Значит, на помощь тестя нечего было рассчитывать. Превращать свое предприятие в акционерное общество, в котором большинство акций было бы в его собственных руках, ему не хотелось. Представлять кому-то годичные отчеты? Разве для этого он занимался изготовлением мыла, шоколада, коньяка и опанок? Для этого разъезжал по минированным морям? Давал ложную присягу, грабил? Жертвовал на сооружение склепов и мемориальных досок? И, наконец, разве для того он поставил на карту все свое состояние, чтобы теперь, когда все готово и фабрика начала работать, кто-то другой стриг купоны и вмешивался в его дела? Нет!

Надо иметь собственный банк, который открыл бы ему необходимый кредит, который вообще существовал бы только для него и для его фабрики. Майсторович поделился этой идеей со своим приятелем доктором Драгичем Распоповичем.

— Я бы хотел поговорить об этом с Шуневичем, — проговорил в раздумье доктор Распопович.

— Это тот, который был адвокатом того графа? Откуда ты его знаешь?

— Он встретился с Мариной во время оккупации. Только благодаря ему Кока жива и здорова.

Майсторович нахмурился.

— Не люблю я таких типов… вообще не люблю.

— Во-первых, теперь уже никто не обращает внимание на то, что было раньше. Во-вторых, я полагаю, что и он сам, по другим причинам, не хотел бы выделяться. В правление надо выбрать двух-трех профессоров университета и депутатов, а Шуневич может быть адвокатом. По-моему, надо прежде всего переговорить с ним.

В два дня смастерили договор, выбрали организационный комитет. Утвердили устав, сняли помещение на Теразиях, повесили вывеску, и акционерный Балканский банк начал свое существование. Чтобы развернуть деятельность, ждали только вкладов на хранение. Но таковые не поступали. Для банка такого сорта, какой необходим был Майсторовичу, время уже прошло. Кредит был нужен всем. Все что-то строили, на чем-то спекулировали или покупали новую мебель взамен уничтоженной, наконец просто-напросто проживали деньги. И никому в голову не приходило относить свои сбережения на хранение в банк.

Как только Майсторович истратил деньги, полученные в кредит сразу после основания банка, он вынужден был недавно увеличенный выпуск продукции снова снизить до пятисот пар обуви в сутки. В своей стране он мог получать лишь незначительные кредиты. Накоплять такие кредиты и проценты на них было бы безумием. Он сократил работу фабрики до одной шестой и всецело занялся банком. Ждать он больше не мог. Он должен был за год создать оборотный капитал. Иначе пришлось бы спасовать перед иностранным капиталом, а тогда его самостоятельность полетела бы к черту, он получал бы только доллары или фунты и вынужден был бы ехать в Ниццу или лечиться в Виши. Если только к тому времени старик не освободит землю от своего присутствия. При мысли об этой возможности Майсторович суеверно тайком крестился: