Бранимир Чосич - Скошенное поле

— Ясна… — сказал он, наконец, быстро потупившись, когда она посмотрела на него своими светлыми, живыми и красивыми глазами. — Кум приехал. Он не один.

— Знаю, сынок.

У него сжалось сердце. Больше они ни словом не обмолвились об этом. Он заплакал и выбежал из комнаты, чтобы не видеть, как плачет Ясна. Стал реже бывать дома. Бродил по улицам. Следовал за процессиями. Распевал с ребятами патриотические песни. Бродил с ними вокруг лагерей — солдаты разрешали им покататься верхом на ослах и мулах. Забегал к товарищам посмотреть, что им привезли их отцы. Но все это было чуждо ему, не задевало за живое. Чужое освобождение. Чужая радость. И все-таки в толпе, увлеченный общим неистовством, как и сейчас, когда он стоял, прижавшись к столбу напротив дворца регента, и выкрикивал те же слова, что раздавались вокруг него, он начинал верить, что первое чувство горечи пройдет и наступит великое, прекрасное и радостное: свобода, какие-то значительные дела, великое равенство; свобода найдет свое выражение в чем-то особенном и неизведанном.

Уже во второй раз во дворец входили господа в парадном одеянии. Их появление сопровождалось бурными возгласами одобрения и рукоплесканиями — над толпой взметнулись руки с цилиндрами: господа благодарили. Потом снова тянулось время, толпа шумела, топталась на месте, гудела, всячески стараясь умерить свое нетерпение. Молодые люди забавлялись с девушками, на дворце и других домах ветер с шумом развевал флаги, моросило, то тут, то там в воздух фонтаном вздымались возгласы, все было в движении и все оставалось на месте. Все ждали. За этими высокими окнами, за задернутыми кружевными занавесями решалась судьба государства, завершался один исторический период и начинался другой. Так писали в газетах. Так думали все эти люди, собравшиеся под серым декабрьским небом на площади, сопротивляясь порывам ветра, окруженные разрушенными домами. Так думал и охрипший от крика Ненад, уцепившийся за свой столб.

Вдруг по толпе словно ток пробежал. Все насторожились: в одном из окон заколыхалась белая кружевная занавеска. Появилась рука в белой перчатке, и занавеси раздвинулись, окно открылось… Толпа взвыла от радости, сплошь открытые рты, простертые руки: в окне стоял молодой человек, бритый, в пенсне, во фраке, с красной лентой на груди; за ним теснились разные люди; в полумраке комнаты белели их крахмальные рубашки, сверкали ордена на фраках. Регент стоял и смотрел, и лицо его выделялось белым пятном в темной раме открытого окна. Ненад видел его очень хорошо, но недостаточно четко; издали его фигура на фоне большого окна казалась незначительной, маленькой. На таком дальнем расстоянии он казался недосягаемым. Среди шума регент поднял руку. И в тот же миг из сотен уст раздалось: «Тсс», «тише», «тсс» — регент хотел говорить. Долго еще толпа колыхалась и гудела, а потом наступила полнейшая тишина, которую не могли нарушить отдаленные крики людей, стоявших у гостиницы «Москва». Регент, очевидно, говорил; там, где стоял Ненад, ничего не было слышно. Потом, очевидно, он перестал говорить, потому что снова послышались возгласы. Кричали: «Живео король», «Живео регент», «Да здравствует объединение!» {28} 28 Да здравствует объединение! — Имеется в виду объединение сербов, хорватов и словенцев в одно государство. , «Да здравствуют братья хорваты», «Да здравствуют братья словенцы», «Да здравствуют братья из Воеводины!» — и опять все сначала. И как-то незаметно эти крики переходили в песню, песня — в гимн, и вдруг из нескольких тысяч грудей, нестройно, то опережая мелодию, то отставая от нее, полился старый сербский гимн, строгий и торжественный, как молитва. Головы под изморосью обнажились, все эти тысячи людей в ту минуту были слиты воедино, и Ненад дышал с ними заодно, захлебываясь, волнуясь, замирая в экстазе. И вдруг в разгар этого восторга, этого мистического энтузиазма кто-то двинул Ненада по затылку. Шапка, которую он забыл снять, слетела.

— Шапку! — орал какой-то человек сзади него.

— Шапки! — стали кричать и другие.

Ненад успел подхватить свою шапку и, весь красный от полученного удара, оглянулся: за ним, обросший черной бородой, длинноволосый, в какой-то полувоенной фуражке с сербской кокардой, подняв руку над головой, стоял Драгутин — Карл Шуневич. Не обращая больше внимания на свою жертву, он орал во весь свой бычий голос, покрывая окружающий шум и гам:

Ненада обуял гнев. Энтузиазм его мигом пропал. Он вскрикнул, готовый подскочить и выцарапать глаза этому человеку. Но толпа уже вовлекла его в свой водоворот и понесла.

— Скотина, скотина! — орал Ненад. — Изменник, подлец!

Однако в общем могучем хоре никто не мог услышать слабый голос Ненада. Толпа теперь двигалась все скорее, унося Ненада в одну сторону, а Шуневича в другую. Сквозь слезы стыда и гнева Ненад долго еще видел высокую фигуру этого человека с поднятой рукой, в которой он держал шапку и размахивал ею в такт своим «живео» и «ура».

Когда толпа донесла Ненада до Дворской улицы и выкинула его из своих рядов, он уже не плакал и не кричал, но всем своим существом ощущал горечь обмана. Он понуро шагал вдоль домов, без шапки, засунув руки в карманы разорванной куртки. Шел не торопясь, не слыша праздничного ликования, гремевшего вдали. У него было такое ощущение, будто все лицо его в синяках и в крови и нет сил стереть ее.

Сибин Майсторович в свое время «заканчивал» пятилетний курс наук в одном из учебных заведений Вены, когда его отец умер в Врнячка-Бане, и ему пришлось вернуться домой, чтобы вступить во владение отцовским наследством. Старый Сотир Майсторович всю жизнь копил; копил для сына. Экономил на всем. Решил сэкономить и на курорте. Врач прописал ему двадцатидневный курс лечения: ежедневно ванна и два стакана минеральной воды. Сотир всегда все переводил на цифры; то же он сделал и с лечением на курорте: принимать в течение двадцати дней по одной ванне и по два стакана воды — все равно что в течение десяти дней принимать по две ванны и по четыре стакана в день. Расчет был совершенно правильный; Сотир всегда считался отличным калькулятором. К сожалению, он обычно имел дело только с известными величинами — мылом, золой, жиром, краткосрочными векселями — и забыл, что в уравнениях существует и величина неизвестная — в данном случае, увы, его собственное тело! И в первый, но и в последний раз в жизни расчет оказался неверным: на седьмой день лечения его нашли в ванне мертвым.

Покидая Вену, сын его оставил там невесту, молодую студентку Бетти, на которой обещал жениться, как только уладит «дело с наследством». Но венскому студенту наследство показалось почти нищенским — несколько ветхих строений на площади в Дорчоле, сто тысяч в акциях и банках, двадцать золотых в чулке, вагон сырого мыла, сушившегося на чердаке, да в большом амбаре вагона полтора сырья — неочищенной золы и вонючего жира. Он вывел вполне логическое заключение: если взять жену без приданого, наследство станет совсем мизерным, и «не успеет человек оглянуться, как оно будет съедено, а тогда — нищета». Пока Бетти спешно сдавала экзамены, чтобы быть в полной готовности, когда Сибин Майсторович позовет ее в Белград, этот последний бегал от одной тетки к другой, внимательно знакомясь со списками белградских невест с приданым. Достойной внимания оказалась единственная дочь Петрония Наумовича. Но ее никто не хотел брать, ибо она была очень высока ростом и прихрамывала из-за болей в коленях, которые она все время потирала руками, — правда, глаза у нее были необычайно красивые и кроткие, — а также потому еще, что папаша не давал ей приданое «соответственно своему капиталу». Майсторович тут же сообразил, что требовать этого ни в коем случае не следует, ибо в конце концов ей и так все достанется как единственной дочери, что надо прежде всего выказать свое благородство и жениться «по любви», тем более что у этой девушки, уже не первой молодости, было небольшое наследство от матери. Он немедленно подослал одну из своих теток сказать, что такой-то, сын такого-то и такой-то, влюбился в Симку и готов взять ее «такой, какая она есть, газда Петроний, хоть без рубашки…» — втюрился, мол, парень. Петроний Наумович сразу оценил своего будущего зятя. Его даже отчасти забавляло, что такой молокосос собирается его облапошить. Но убедившись, что Сибин упорно продолжает начатую игру, он разозлился и отдал за него свою дочь. В то время как велись переговоры и готовились к свадьбе, Сибин Майсторович отправил своей невесте в Вену письмо, в котором описал свое тяжелое положение после смерти отца — «ничего, кроме амбаров, и кругом долги, нас ждет нищенское существование. А допустить, чтобы ты жила в вечной бедности, я не могу, нет, нет, на это я не способен и прошу считать себя свободной», потому что такую красивую женщину, как она, ожидает счастье, «а не жизнь, как со мной, в шалаше; я же должен принести себя в жертву всем этим теткам и бабушкам, которых приходится опекать… Но я тебя буду любить вечно. Прощай». Бетти по-своему поняла это жертвенное настроение Майсторовича по отношению к семье — глупенькая, пыталась отравиться; она не умерла, но на всю жизнь испортила себе желудок. Питаясь одним молоком, она побледнела, похудела и решила, что любит Сибина безгранично, если готова была из-за него покончить с собой, а следовательно, после такой большой любви ей уже не видать в жизни счастья, и это ее очень огорчило. В таком грустном настроении ей пришло в голову, что и он, возможно, несчастен со своей длинноногой калекой, и, обуреваемая жаждой быть «выше этого» и «остаться последовательной» в своей трагической любви, она написала Майсторовичу нежное письмо. Оплакивая их чистую любовь, она объявила, что ей нечего ему прощать, потому что она вполне понимает его жертву, «и если тебе когда-нибудь потребуется моя помощь или моя любовь, — только позови… я буду ждать». Майсторович был чрезвычайно взволнован выражением такой любви: это было ясным доказательством, что он «человек достойный и может вдохновить на жертву». Он подумал было послать Бетти обручальное кольцо, которое она ему вернула с просьбой сохранить на память, но, взвесив на ладони и прикинув его стоимость, передумал. Кольцо он подарил своей немощной жене, а Беттичке написал трогательное письмо.