Жорж Санд - Муни-Робэн

Он почти не хаживал на охоту без нас, а это с его стороны было важным знаком доверенности.

— Значит, ты считаешь себя колдуном, коли так скрываешь свое искусство? — говорили мы ему.

— Нет, — отвечал он, — но женщине не надо знать охотничьих дел. Это приносит несчастье.

Приятель наш представлял в своих понятиях, с первого взгляда, странное смешение легковерия и скептицизма. Он не верил прямо в дьявола или злых духов, а верил в судьбу или, точнее, в худые и добрые влияния, которых, кажется, не признавала никогда никакая наука. Потому, может быть, что их не наблюдала. Весьма важно бы нам владеть через науку достаточными средствами для того, чтобы исследовать или распознать свойства, какие он приписывал некоторым телам, некоторым эманациям, некоторым столкновениям. Вглядевшись в него пристальнее, явно видно было, что он отнюдь не был суеверен, а действовал вследствие ложной или истинной физической теории.

Результаты, по большей части, оказывались столь необычайные, что, по всей видимости, он редко ошибался в применении своей теории к делу.

Не думаю, чтобы он когда-либо старался вникать в причины, но, без сомнения, владел какой-то наукою инстинкта или наблюдения. Откуда узнал он ее? Этого мы никак не могли доискаться, да едва ли это известно было и ему самому.

Ответы его на этот счет были уклончивы, и так как он был хитрее нас, то мы от него никогда ничего не добились.

Всякий раз, когда охота была несчастлива, он убирался (по его выражению), то есть скрывался от наших глаз либо в кустарник, либо в ров, либо в какую-нибудь покинутую избушку и, пробыв там несколько времени, выходил бледный, изнеможенный, дрожащий, с одышкой, насилу передвигая ноги, но возвещая нам удачные встречи и успехи, которые всегда точно сбывались, иногда даже с такой мелочной верностью, что предсказание походило на чудо.

Однажды мы решились подсмотреть за ним, чтобы увидеть, нет ли у него какой-нибудь секретной проделки грубого суеверия или не готовит ли он какой-нибудь фокус. Мы притворились, будто уходим прочь, и обошли кругом, чтобы застать его врасплох.

Мы пробралось к нему по перелеску, с предосторожностями, вовсе излишними, ибо состояние, в каком он находился, не позволяло ему ни увидеть нас, ни услышать.

Он лежал на земле и терзался, по-видимому, несказанно мучительным припадком. Он ломал себе руки, хрустел составами, метался на спине, как лещ. Дыхание его было тяжело, лицо помертвело, глаза закатились.

Мы подумали сначала, что он подвержен падучей болезни; но признаки были отнюдь не те. Не было ни пены у рта, ни хрипения, ни агонии.

То был простой нервный припадок, судорожное волнение, мучительное задыхание, нечто не столько страшное, сколько жалкое на вид, длившееся с ним менее пяти минут. Потом он начал мало-помалу приподниматься, вытягиваться, успокаиваться, оправляться, как говорят, и побыл тут еще несколько минут, будто полуизнемогший от страшной усталости, полувкушающий какое-то сладкое ощущение.

Когда он пошел долой с этого места догонять нас, мы сделали для соединения с ним далекий обход, чтобы его не встревожить, и он сказал брату, подойдя к нам:

— Сегодня, если я не вступлюсь, вы ничего не убьете.

Точно, брат стрелял больше двенадцати раз, и ни один выстрел не попал.

— Значит, я самый неловкий из неловких! — вскричал он, хлопнув о землю прикладом ружья. — Вот, мэтр Муни, расколдуй-ка меня.

— Пожалуй, мой друг, — отвечал Муни своим кротким и ласковым голосом. — Дай мне свое ружье. Какой ствол велите зарядить?

Ему указали левый ствол, и он зарядил его, а брат правый.

— Из этого, — сказал Муни, показывая на ствол, им заряженный, — не дадите промаха.

— А из того? — спросил брат.

— Из того не попадете, — отвечал он.

Пролетела птичка, брат ее убил. Потом другая — не попал.

Заряд, положенный Муни, ударил верно. Другой заряд перешиб ветку на десять футов выше цели.

— Ну, заряди же теперь правый ствол, — сказал брат. — Немудрено, что ружье от этого лучше.

— Извольте, — отвечал Муни-Робэн.

Он зарядил правый, а брат левый. Из правого заряд попал, из левого нет.

Опыт повторили, попеременно, раз пять или шесть подряд, и результат был именно такой, как предсказывал Муни.

Зарядив в седьмой раз, он сказал:

— Этот раз вы убьете вашим зарядом, а моим промахнетесь. Я устал.

Выстрел сбылся по его словам.

Подобные опыты нельзя было упорно приписывать ни слепому случаю, ни ловкости.

Муни сам иногда бывал неимоверно неловок и, казалось, нисколько тому не удивлялся и не огорчался.

— Я это чувствовал, — говорил он.

Другого самолюбия в нем не оказывалось. Он был отличным охотником, как бывают отличными игроками.

Мы уступали Муни большую опытность и большее искусство перед нами; но этого недостаточно было для объяснения фактов настоящего предвидения, свидетелями которых мы бывали ежедневно. Едва ли мог бы я верно передать впечатление, какое наконец стали производить на нас эти факты. Нет редкого явления, к которому бы не привык человек, а между тем, нет ничего в мире труднее, чем подтвердить явление такого рода и поверить в него.

Постоянные и совестливые исследования некоторых приверженцев магнетизма, вовсе не сумасбродов и не шарлатанов, довольно доказали, что простое постижение очевидного и неоспоримого факта может быть делом целой жизни. Но еще страннее то, что факт этот, едва постигнутый, мгновенно усваивается простыми и здравыми умами, не производя в них ни изумления, ни волнения.

Не знаю, так ли легко покоряются ученые; сомневаюсь. Их гордости мудрено смириться перед открытиями, ниспровергающими их теории.

Что до меня, то я не лишался никакой предварительной теории и не находил противоречия ни с каким своим знанием. Я был свидетелем одного из таких фактов, после которых сомнение невозможно. Я видел, что Муни обладает способностью второго зрения или чутьем, доведенным до собачьей утонченности, не будучи твердо убежден, что в человеческой природе есть инстинкты столь исключительные и преступающие известные пределы наших общих способностей.

Десять лет спустя играл я в карты с одной сомнамбулкой, глаза которой, по-видимому, были совершенно закрыты, и хоть она делала чудеса, а, выходя оттуда, я жалел, что подписал протокол ее действий. Мне пришли в голову подозрения, которых минуту назад я не имел.

Мне показалось, что мать условилась с ней морочить публику, и я подумал, вместе с другими недоверчивыми: правда, повязка на глазах была непроницаема, но кривляния, какие делала сомнамбулка, не ослабляли ли несколько эту повязку снизу?

А два месяца тому назад видел я у одного доктора, которого знаю за человека совестливого и честного и который от множества обманов стал недоверчивее всех нас, другую сомнамбулку, которая, несмотря на несколько непроницаемых повязок, лишенная всякого помощника, показывала способность видеть так ясно, как только и могут видеть хорошими глазами и при полном свете.