Жорж Санд - Il primo tenore

С четверть часа уже мы не говорили ни слова; это положение становилось чрезвычайно неприятным. Я был недоволен синьорой за то, что она ввязала меня в приключение, в котором я не мог действовать по своей воле; еще более недоволен собой за то, что позволил вовлечь себя в непростительные ребячества, весь стыд которых должен упасть на меня, потому что развратить или скомпрометировать пятнадцатилетнюю девушку — дело низкое и гнусное даже в глазах самых не совестных людей. Я хотел уже решительно остановить кучера и выйти, как вдруг, оборотившись к моим спутницам, увидел, что синьора молча обливается слезами. Я вскрикнул от удивления и по какому-то неудержимому влечению схватил ее за руку, но она вырвала у меня свою руку и бросилась в объятия Лилы, которая тоже плакала и, рыдая, прятала лицо свое на груди ее.

— Ради Бога, милая синьора, о чем вы так плачете? — вскричал я, спустившись с подушки так, что почти стоял перед ней на коленях. — Если вы не хотите, чтобы я ушел от вас в отчаянии, то скажите мне, не это ли несчастное приключение извлекает у вас слёзы и не могу ли я отвратить несчастий, которых вы боитесь?

Она приподняла с плеча Лилы свою прелестную головку и взглянула на меня с некоторым негодованием:

— А, так вы думаете, что я боюсь? — сказала она с упреком. — Вы видите, что я плачу, и говорите сами себе: бедная девочка, она боится, что ее побранят!

Она снова принялась плакать горькими слезами, закрывая лицо платком. Я старался ее успокоить, умолял ответить мне, посмотреть на меня, объяснить мне печаль свою. Я был так растроган и до того увлекся дружеским и отеческим чувством, что посереди нежных имен, которыми я называл ее, у меня вырвалось имя одного ребенка, которого я некогда очень любил. Несколько лет уже я привык давать это имя всем хорошеньким детям, которых мне случалось ласкать.

— Синьорина! — говорил я ей. — Милая моя Алеция!..

Я остановился, боясь, как бы она не обиделась, что я назвал ее чужим именем. Но она, по-видимому, нисколько не оскорбилась этим, посмотрела на меня с некоторым удивлением и позволила мне взять свою руку, которую я покрывал поцелуями.

Между тем карета неслась с быстротой ветра, и я не добился объяснения, которого мне так хотелось. Вдруг Лила сказала, что вилла Гримани уже видна и что нам непременно надо разлучиться.

— О, неужели я должен расстаться с вами, не узнав ничего? Сколько же времени томиться мне в этом ужасном беспокойстве?

— Приходите сегодня в парк в час ночи, — сказала она. — Я буду в маленькой аллее, что идет вдоль стены, у статуи, которую вам легко будет найти: стоит только идти от решетки всё вправо.

Я еще раз поцеловал ручки синьоры.

— Ах, синьора! Синьора! — сказала Лила с выражением кроткого и печального упрека.

— Лила, не докучай мне, — сказала она с запальчивостью. — Ты помнишь, что я тебе говорила сегодня утром?

Лила, казалось, была в отчаянии.

— Что же такое говорила тебе синьора?

— Она хочет убиться, — отвечала Лила, рыдая.

— Убиться, синьора? — вскричал я. — Вам, когда вы так прекрасны, так веселы, так любимы!

— Так любима, Лелио! — вскричала она с видом глубокого отчаяния. — Кто ж меня любит? Никто, кроме матушки и моей доброй Лилы!

— И бедного артиста, — сказал я, — который не смеет сказать, что он вас любит, а между тем готов пожертвовать жизнью, чтобы только вы не хотели умирать.

— Вы лжете! — вскричала она с силой. — Вы меня не любите!

Я судорожно схватил ее руку и как бы в остолбенении смотрел ей в глаза. Вдруг карета остановилась. Это Лила дернула за шнурок. Я выскочил из кареты и, кланяясь, старался принять униженное положение настройщика. Но лакей не мог не заметить, что глаза у барышни и служанки заплаканы. Он пристально посмотрел на меня, и когда карета уезжала, он несколько раз оборачивался, чтобы взглянуть на меня. Мне казалось, что в его чертах есть что-то знакомое, но я не смел глядеть ему прямо в глаза и никак не мог вспомнить, где я видел прежде это толстое, бледное, волосатое лицо.

В полночь я перелез через ограду парка, но едва сделал несколько шагов, как кто-то схватил меня за плащ. На всякой случай я взял с собой небольшой нож и хотел уже выхватить его, но, к счастью, узнал Лилу.

— Позвольте сказать вам одно слово, синьор Лелио, — шепнула она. — Не сказывайте барышне, что вы женаты.

— Что я женат, моя милая? Да я совсем не женат.

— Это уже не мое дело, — отвечала Лила, — но только, рада Бога, не говорите об этой синьоре, которая живет с вами.

— Так ты хочешь помогать мне, душенька?

— Нисколько, синьор! О нет, совсем нет! Напротив, я всячески стараюсь удерживать синьору от шалостей. Но она меня не слушается. А если б я сказала ей то, что может и должно навсегда удалить ее от вас… Я не знаю, что бы тогда было!

— Я ничего не понимаю. Скажи, пожалуйста, о чем же ты говоришь?

— Вы видели сегодня, какая она горячая и решительная. У нее такой странный характер! Рассерди ее, так она Бог знает что наделает. С месяц назад, когда ее разлучили с матерью и увезли сюда, она хотела принять яд. Всякий раз, когда тетушка, правду сказать, ворчунья ужасная, ее огорчает, у нее делаются нервные припадки, так, что она точно будто помешанная. Вчера мне вздумалось сказать ей, что вы может быть влюблены в кого-нибудь. Она бросилась к открытому окну, крича как безумная: «О, если б я это знала!..» Я схватила ее, расшнуровала, уложила в постель, закрыла окна и не отходила от нее всю ночь. Она все плакала, иногда на минуту забывалась, но потом вдруг пробуждалась как будто в испуге и бегала по комнате, как безумная. Ах, синьор Лелио, мне так жаль бедную барышню, я ее так люблю! Характер у нее престранный, но вы не можете вообразить, как она добра, великодушна! Сделайте милость, не доводите ее до отчаяния. Я уверена, я знаю, что вы честный человек; в Неаполе все это говорили. И, бывало, барышня с восторгом слушает, когда рассказывают о ваших добрых делах. Вы, верно, не захотите обмануть ее, и если вы точно любите эту синьору, которая живет у вас…

— Да кто ж тебе сказал, Лила, что я в нее влюблен? Это сестра моя.

— О, нет, синьор Лелио, я знаю, что это неправда; я спрашивала. Вы, может быть, скажете, что я не в свое дело мешаюсь, слишком любопытна? Нет, синьор Лелио, я, право, не любопытна. Но ради Бога, любите мою бедную барышню, как брат сестру, как отец дочь. Подумайте только, что она совершенный ребенок, недавно вышла из монастыря и не знает даже, что о ней люди могут сказать. Она говорит, что ей до этого и надобности нет; а, избавь Бог, случись что-нибудь, так с ней и неизвестно что сделается. Поговорите с ней хорошенько, растолкуйте ей, что видеться вам с ней потихоньку невозможно, но обещайте, что вы станете ездить к матушке ее, когда мы воротимся в Неаполь. Матушка ее такая добрая, так любит дочку: я уверена, что она захочет потешить ее и станет приглашать вас к себе. Может быть, этак страсть барышни понемножку и пройдет. Иногда займем ее чем-нибудь, позабавим, она и забудет то, о чем прежде думала. Я рассказывала ей о вашем прекрасном ангорском коте, который всё ласкался к вам, когда вы читали письмо ее, так что вы принуждены были оттолкнуть его ногой. Барышня терпеть не может собак, а кошек очень любит. Ей страх хочется видеть вашего кота; вы бы подарили ей его: я уверена, что это заняло бы и развеселило ее на несколько дней.