Виктор Гюго - Собор Парижской Богоматери. Париж [сборник]

Влюбленные не слушали почтенную особу. Феб возвратился к стулу своей невесты и облокотился на его спинку, причем взгляд повесы проникал во все отверстия воротничка Флер де Лис. Этот воротник так кстати раскрывался, показывая столь соблазнительные вещи, и давал возможность догадываться о других, еще более соблазнительных, что восхищенный Феб думал: «Можно ли любить кого-нибудь, кроме блондинки?»

Оба молчали. Молодая девушка иногда подымала на него счастливые и ласковые глаза. Волосы их смешивались в весеннем луче солнца.

– Феб, – вдруг сказала шепотом Флер де Лис, – мы через три месяца будем мужем и женой. Поклянитесь мне, что вы никогда не любили другой женщины.

– Клянусь вам, мой ангел!.. – ответил Феб, и страстный взгляд подтвердил искренность его слов. Он в эту минуту, может быть, сам верил тому, что он говорил.

Добрая мать, видя согласие между молодыми людьми, вышла из комнаты за каким-то делом. Феб это заметил, и странные мысли вспыхнули в мозгу предприимчивого капитана. Флер де Лис его любила, он был ее женихом, они были наедине; его прежняя любовь к ней вернулась если не с прежней свежестью, то с еще большей силой, – так разве грех взять свое, хотя бы и раньше времени?.. Не знаю, таковы ли в точности были его мысли обо всем этом, но Флер де Лис была испугана его взглядом. Она обернулась и увидела, что матери нет в комнате.

– Боже мой, – сказала она, – как мне жарко!

– Действительно, – отвечал Феб, – скоро полдень. Солнце греет. Надо закрыть занавес.

– Нет, нет, – воскликнула бедная девушка, – напротив! Мне нужен свежий воздух!

Как лань, чувствующая приближение охотника, она бросилась к двери, открыла ее и выбежала на балкон.

Феб, недовольный, последовал за ней.

Площадь перед собором Богоматери, на которую, как известно, выходил балкон, представляла зрелище, снова испугавшее боязливую Флер де Лис.

И площадь, и выходившие на нее улицы были запружены народом. Низенькая каменная ограда, окружавшая паперть, не сдержала бы толпы, если б около нее не стоял ряд вооруженных солдат. Благодаря этой живой стене пик и аркебуз площадка около паперти была пуста. Вход охраняла монастырская стража с алебардами. Широкие врата храма были закрыты в противоположность окнам выходящих на площадь домов, открытым настежь и наполненным головами зрителей, напоминавшими груды пушечных ядер в артиллерийском парке.

Толпа казалась грязной и серой. Ожидаемое зрелище было из тех, которые привлекают внимание самого низкого слоя народа. Отвратительный шум стоял над этим сборищем желтых платков и растрепанных волос. Смеха больше было, чем разговоров, женщин больше, чем мужчин.

Иногда резкий возглас выделялся средь общего шума.

– Эй, Майо Балифр! Ее тут и повесят?

– Дура! Здесь она будет каяться в одной рубашке! Здесь Господь будет каркать над ней по-латыни. Это всегда здесь бывает в полдень. Хочешь видеть виселицу – ступай на Гревскую площадь.

– Пойду после.

………………………………………………………

– Скажите, Буканбри: правда ли, что она отказалась от священника?

– Кажется, да, Бешень.

– Ишь ты, язычница!

………………………………………………………

– Это, сударь, всегда так. Судья должен передать осужденного парижскому прево для казни. Если же преступник из духовных, то – представителю епископа.

– Благодарю вас.

………………………………………………………

– Боже мой! – говорила Флер де Лис. – Бедное создание!

Взгляд ее сделался грустным. Капитан, занятый больше всего ею, мял сзади ее пояс. Она обернулась с мольбой и улыбкой:

– Ради бога, оставьте меня, Феб! Если матушка вернется, она увидит вашу руку!

В эту минуту на часах собора Богоматери пробило двенадцать. Шепот удовлетворения прошел по толпе. Едва прозвучал последний удар, все головы двинулись, как волна от ветра, и раздался крик: «Вот она!»

Флер де Лис закрыла глаза руками.

– Милая, – сказал Феб, – уйдемте отсюда.

– Нет, – ответила Флер де Лис и, закрыв глаза от страха, вновь открыла их из любопытства.

С улицы Сен-Пьер-о-Беф выехала на площадь повозка, запряженная нормандской лошадью и окруженная всадниками в лиловых мундирах с белыми крестами. Приставы расчищали дорогу ударами булавы. Около повозки ехали члены суда, которых можно было узнать по черному одеянию и по неловкой посадке на лошадях.

Во главе их ехал Жак Шармолю.

В позорной повозке, рядом со священником, сидела девушка со связанными за спиной руками. Она была в одной рубашке, длинные черные волосы (тогда было принято срезать их только перед виселицей) падали на ее полуобнаженные грудь и плечи.

Сквозь эти волосы, блестящие как вороново крыло, виднелись узлы грубой серой веревки, которая сдирала нежную кожу шеи и вилась вокруг нее, как дождевой червяк вокруг цветка. Под веревкой блестела ладанка с зелеными бусами, которую, вероятно, оставили ей, потому что последнее желание умирающих принято исполнять. Глядевшим из окон видны были ее голые ноги, которые она стыдливо старалась спрятать. У ее ног лежала связанная козочка. Приговоренная зубами поддерживала спускавшуюся рубашку. Казалось, что в своем отчаянии бедняжка еще могла страдать от мысли, что толпа видит ее полунагой.

– Боже! – воскликнула Флер де Лис. – Посмотрите, кузен, это та самая противная цыганка с козой!

Она обернулась к Фебу. Он смотрел на тележку и был очень бледен.

– Какая цыганка с козой? – пробормотал он.

– Как! – продолжала Флер де Лис. – Разве вы не помните?

Феб перебил ее:

– Я не знаю, о чем вы говорите.

Он хотел вернуться в комнату. Но Флер де Лис, в которой зашевелилось прежнее чувство ревности к цыганке, бросила на него взгляд, полный проницательности и недоверия. Она в эту минуту вспомнила доходившие до нее слухи, что в деле колдуньи замешан какой-то капитан.

– Что с вами? – сказала она Фебу. – Вид этой женщины как будто смутил вас?

Феб засмеялся притворным смехом:

– Меня? Нисколько. С какой стати!

– Тогда останьтесь здесь, – повелительно произнесла она. – Посмотрим до конца.

Несчастному капитану пришлось остаться. Его немного успокаивало, что приговоренная не поднимала глаз. Это действительно была Эсмеральда. На последней ступени презрения и несчастья она все еще была хороша. Ее большие черные глаза казались еще больше от худобы ее щек; ее бледный профиль был чист и прекрасен. Она походила на то, чем она была прежде, как мадонна Мазаччо походит на мадонну Рафаэля: более слабая, нежная, хрупкая.

Впрочем, все в ней, кроме стыдливости, казалось, притупилось под гнетом отчаяния. Тело ее поддавалось толчкам тележки, как мертвое. Ее взгляд казался безумным. На ресницах повисла слеза, казавшаяся замерзшей.