Виктор Гюго - Собор Парижской Богоматери. Париж [сборник]

– И вы ничего не желаете?

– Ничего.

– И ни о чем не жалеете?

– У меня нет ни желаний, ни сожалений. Я наладил свою жизнь.

– Что люди устраивают, то обстоятельства расстраивают, – сказал Клод.

– Я философ школы Пиррона и стараюсь во всем сохранять равновесие, – отвечал Гренгуар.

– А чем же вы живете?

– Пописываю кое-какие эпопеи и трагедии. Но больше всего мне приносит мое ремесло, которое вам известно, учитель, – умение носить пирамиды из стульев в зубах.

– Грубое ремесло для философа.

– Оно тоже требует равновесия, – сказал Гренгуар. – Когда человека занимает одна мысль, он находит ей применение повсюду.

– Знаю, – отвечал архидьякон. Помолчав, священник продолжал: – Однако у вас довольно жалкий вид.

– Жалкий, да; но не несчастный.

В эту минуту послышался стук лошадиных копыт, и собеседники увидали, что на улицу въезжает рота стрелков королевского конвоя с поднятыми вверх пиками, с офицером во главе. Кавалькада имела блестящий вид, и звон копыт гулко отдавался по мостовой.

– Что это вы так смотрите на этого офицера? – сказал Гренгуар архидьякону.

– Мне кажется, я его узнаю.

– Как его зовут?

– Мне думается, это Феб де Шатопер, – отвечал Клод.

– Феб! Редкостное имя! Есть еще один Феб – граф де Фуа. Я знал одну девушку, у которой имя Феб не сходило с языка.

– Пойдемте со мной, – сказал священник. – Мне надо кое-что вам сказать.

Со времени появления отряда сквозь холодную наружность архидьякона стало пробиваться какое-то волнение. Он пошел. Гренгуар последовал за ним по привычке повиноваться ему, как все, кому случалось приближаться к этому человеку, обладавшему удивительным влиянием на людей. Они молча дошли до Бернардинской улицы, довольно пустынной. Клод остановился.

– Учитель, что вы хотите мне сказать? – спросил Гренгуар.

– Не находите ли вы, что мундиры этих всадников, которых мы только что видели, куда красивее моей рясы или вашего одеяния? – сказал архидьякон с видом глубокого размышления.

Гренгуар покачал отрицательно головой:

– Мне куда больше нравится мой красно-желтый казакин, чем их железная и стальная броня. Удивительное удовольствие производить на ходу такой шум, как чугунная набережная при землетрясении!

– И вы никогда, Гренгуар, не завидовали этим красавцам в военных доспехах?

– Чему же завидовать, отец архидьякон? Их силе, вооружению, их дисциплине? Философия и независимость в лохмотьях сто́ят дороже. Я предпочитаю быть головкой мухи, чем хвостом льва.

– Удивительно! – задумчиво проговорил священник. – А все же мундир очень красивая вещь.

Гренгуар, видя, что он задумался, отошел, чтобы полюбоваться фасадом соседнего дома. Он вернулся, хлопая в ладоши.

– Если бы вы не были так заняты красивыми мундирами военных, отец архидьякон, я попросил бы вас взглянуть на эту дверь. Я всегда говорил, что дверь дома сеньора Обри самая красивая в мире.

– Пьер Гренгуар, – спросил архидьякон, – куда вы девали ту маленькую плясунью-цыганку?

– Эсмеральду? Какой резкий переход в разговоре!

– Она, кажется, была вашей женой?

– Да, нас повенчали разбитой кружкой. На четыре года. Кстати, – прибавил Гренгуар, смотря на архидьякона не без лукавства, – вы ее еще не забыли?

– А вы – неужели забыли?

– Почти… У меня столько дела… Боже мой, что за прелесть была ее козочка!

– Ведь цыганка, кажется, спасла вам жизнь?

– Черт возьми, это правда!

– Ну, так что же сталось с ней? Что вы с ней сделали?

– Не могу вам сказать. Ее, кажется, повесили.

– Вы думаете?

– Я не вполне уверен в этом. Когда я увидал, что дело пахнет виселицей, я поспешил убраться.

– Это все, что вы знаете?

– Постойте! Мне говорили, что она нашла убежище в соборе Богоматери, что там она в безопасности. Я очень рад этому, не знаю только, спаслась ли козочка вместе с ней? Вот и все, что я знаю.

– Я скажу вам больше, – закричал dom Клод, и голос его, до тех пор тихий, медленный и почти глухой, загремел как гром. – Она действительно нашла убежище в соборе. Но через три дня правосудие снова овладеет ею, и ее повесят на Гревской площади. Это уже постановлено парламентом.

Улицы Парижа. Художник – Адольф-Мартиал Потмон. 1861 г.

– Это досадно, – заметил Гренгуар.

К священнику в одно мгновение вернулось его ледяное спокойствие.

– Какому дьяволу понадобилось добиваться вторичного ее ареста? – спросил поэт. – Неужели нельзя было оставить парламент в покое? Кому убыток от того, что бедная девушка скрывается под стрельчатыми сводами собора, там, где ласточки вьют себе гнезда?

– Есть на свете такие демоны, – отвечал архидьякон.

– Все это чертовски досадно, – заметил Гренгуар.

Архидьякон помолчал и затем снова спросил:

– Итак, она спасла вам жизнь?

– Да, у моих друзей, бродяг… Я уже почти болтался на виселице. Пожалели бы теперь!

– Вы не желаете сделать что-нибудь для нее?

– Очень бы желал, господин Клод, только боюсь, не нажить бы себе хлопот.

– Подумаешь!

– Да! Подумаешь! Вам-то хорошо, учитель! Ну а у меня начаты две большие работы.

Священник ударил себя по лбу. Несмотря на все его старания казаться спокойным, по временам резкий жест выдавал его душевные муки.

– Как ее спасти?

Гренгуар сказал ему:

– Я вам отвечу, наставник: «Il padelt», что значит по-турецки: «Бог наша надежда».

– Как спасти ее? – задумчиво повторил Клод.

Гренгуар в свою очередь ударил себя по лбу:

– Послушайте, у меня бывают минуты вдохновения. Я найду способ. Не попросить ли помилования у короля?

– Помилования – у Людовика Одиннадцатого?

– Отчего же нет?

– Отнимите кость у тигра!

Гренгуар начал придумывать другой исход.

– Ну, вот, слушайте! Хотите, я обращусь к повивальным бабкам с заявлением, что эта девушка беременна?

Впавшие глаза священника сверкнули:

– Беременна! Дурак! Разве ты имеешь основания утверждать это?

Вид его испугал Гренгуара. Он поспешил сказать:

– Я не имею никакого основания. Наш брак был настоящим forismaritagium [132] Фиктивный брак ( лат. ). . Я тут ни при чем. Но таким образом можно добиться отсрочки.

– Безумство! Позор! Замолчи!

– Напрасно вы сердитесь, – пробормотал Гренгуар. – Отсрочка никому бы не принесла вреда, а повивальные бабки – бедные женщины – заработали бы сорок парижских денье.

Священник не слушал его.

– Ее надо как-нибудь вывести оттуда! – говорил он. – Приговор должен быть приведен в исполнение через три дня. Но если б даже не было приговора… этот Квазимодо… У женщин такой извращенный вкус!.. – Он повысил голос: – Мэтр Пьер, я рассудил, что есть только одно средство спасти ее.