Виктор Гюго - Собор Парижской Богоматери. Париж [сборник]

– Гм! – пробурчал Тристан.

– Черт возьми, – снова заметил солдат, польщенный похвалой начальника, – а ведь трещины на решетке совсем свежие!

Тристан покачал головой, Гудула побледнела.

– И давно, говоришь ты, тележка сломала решетку?

– Да с месяц тому назад, а может, недели с две, монсеньор! Не помню наверное.

– А раньше она сказала, что больше года тому назад, – заметил солдат.

– Да, дело тут нечисто, – сказал Тристан.

– Монсеньор! – воскликнула Гудула, продолжая заслонять собой окошко и дрожа при мысли, что подозрение может заставить их просунуть голову и заглянуть в келью. – Монсеньор, клянусь вам, что решетка сломана тележкой. Клянусь вам в этом всеми святыми ангелами. Если это не тележка, пусть я буду проклята навеки как богоотступница.

– Ты что-то слишком горячо клянешься! – заметил Тристан, окидывая ее инквизиторским взглядом.

Несчастная женщина чувствовала, что теряет самообладание, делает промахи и говорит совсем не то, что нужно. Тут подбежал другой солдат и воскликнул:

– Монсеньор, старая ведьма врет: колдунья не могла убежать на улицу Мутон. Улица всю ночь была загорожена цепью, и часовые никого не видали.

Лицо Тристана с каждой минутой становилось мрачнее.

– Что ты на это скажешь? – обратился он к затворнице.

Та попыталась преодолеть это новое препятствие:

– Не знаю, монсеньор, может, я ошиблась. Кажется, она действительно побежала к реке.

– Да это совсем в другую сторону, – сказал Тристан, – и притом невероятно, чтоб она бросилась назад к Сите, где ее ищут. Ты врешь, старуха!

– А кроме того, – добавил первый солдат, – ни на том, ни на этом берегу нет лодки.

– Она могла перебраться вплавь, – возразила Гудула, отстаивая под собой почву шаг за шагом.

– Да разве женщины умеют плавать? – отвечал солдат.

– Черт возьми! Ты врешь, старуха! Врешь! – гневно воскликнул Тристан. – Пожалуй, вместо колдуньи придется мне повесить тебя. Четверть часика разговора в застенке, верно, развяжут тебе язык. Собирайся-ка с нами в путь.

Она с жадностью подхватила его слова:

– Как вам угодно, монсеньор. Берите меня, берите. Пытка! Я согласна! Ведите меня, скорее, скорей! Идем сейчас же.

«Тем временем дочь моя успеет убежать», – подумала она.

– Черт возьми! – удивился Тристан. – Она так и рвется в застенок. Никак не разберешь этой полоумной.

Тут из рядов выступил старый седой сержант, служивший в ночной страже, и обратился к Тристану:

– Она и впрямь полоумная, монсеньор. Если она выпустила цыганку, то не по своей вине, потому что она ненавидит цыганок. Вот уж пятнадцать лет, как я хожу дозорным, и каждый вечер слышу, как она осыпает цыганок всяческими проклятиями. А если та, которую мы ищем, как я предполагаю, маленькая плясунья с козой, то ту она особенно ненавидит.

Гудула сделала над собой усилие и проговорила:

– Да, да, – эту особенно.

Остальные солдаты единодушно подтвердили слова старого сержанта. Тристан Пустынник, потеряв надежду добиться толку от затворницы, повернулся к ней спиной, и она с невыразимым замиранием сердца смотрела, как он направился к своей лошади.

– Трогай! – приказал он сквозь зубы. – Надо продолжать поиски. Я не усну, пока цыганка не будет повешена.

Подойдя к лошади, он на минуту остановился в нерешительности. Гудула – ни жива ни мертва – наблюдала за тем, как он окидывал площадь беспокойным взором охотничьей собаки, чующей близость зверя и не решающейся уходить. Наконец он тряхнул головой и вскочил в седло. Страшная тяжесть, давившая сердце Гудулы, скатилась, и она прошептала, оглянувшись на дочь, на которую до сих пор ни разу не решалась взглянуть:

– Спасена!

Несчастное дитя все это время просидело в своем углу, притаившись, не дыша, не шевелясь, ожидая смерти каждую минуту. Она слышала весь разговор Тристана с Гудулой, и все треволнения, испытанные ее матерью, переживались и ею. Она слышала, как трещит тонкая нить, на которой она висела над бездной, двадцать раз ей казалось, что нить уже порвалась. Теперь наконец она вздохнула свободнее и опять почувствовала почву под ногами. Вдруг она услыхала знакомый голос, говоривший Тристану:

– Черт возьми! Монсеньор, я – человек военный, и не мое дело вешать колдуний. Чернь усмирена, а с остальным вы сумеете управиться одни. Если позволите, я вернусь к своему отряду, который остался без капитана.

Это был голос Феба де Шатопера. Трудно передать словами, что произошло в душе цыганки. Так он тут, ее друг, ее покровитель, ее заступник, ее убежище, ее Феб. Она вскочила так быстро, что мать не успела ее удержать, и бросилась к окну с криком:

– Феб! Ко мне, мой Феб!

Но Феба уже не было. Он огибал галопом угол улицы Кутельри. Зато Тристан еще не успел удалиться. Затворница с диким воплем бросилась на свою дочь и быстро оттащила ее от окна, впиваясь ей ногтями в шею: ведь матери-тигрицы не церемонятся! Но было слишком поздно – Тристан все видел.

– Ага! – воскликнул он, захохотав и оскалив зубы, что придало его лицу сходство с волчьей мордой. – В мышеловке-то две мыши!

– Я так и думал, – заметил солдат.

Тристан потрепал его по плечу.

– У тебя хороший нюх! – похвалил он. – А ну-ка, где тут Анриэ Кузен?

Из рядов выступил человек, не похожий ни по осанке, ни по одежде на солдата. Платье на нем было наполовину серое, наполовину коричневое, с кожаными рукавами; волосы были гладко зачесаны; в руках у него был пучок веревок. Этот человек всегда сопровождал Тристана, как тот сопровождал Людовика XI.

– Дружище, – обратился к нему Тристан Пустынник, – надо полагать, что это та самая колдунья, которую мы ищем. Повесь-ка ее. Где твоя лестница?

– Лестницу возьмем из-под навеса Дома с колоннами. Не на этом ли «правосудии» нам ее вздернуть? – продолжал он, указывая на каменную виселицу.

– Да.

– Отлично, – воскликнул палач с хохотом, еще более зверским, чем смех Тристана. – По крайней мере, недалеко ходить.

– Живей! – приказал Тристан. – Потом нахохочешься.

С той минуты, как Тристан увидал девушку и последняя надежда была потеряна, затворница не произнесла ни слова. Бросив бедную полумертвую цыганку в угол кельи, она снова стала у окна, вцепившись обеими руками, точно когтями, в углы подоконника. В такой позе она окинула солдат отважным взором, принявшим прежнее дикое и безумное выражение. Когда Анриэ Кузен подошел к келье, лицо затворницы сделалось так ужасно, что тот попятился назад.

– Монсеньор, – обратился он к Тристану, – которую прикажете взять?

– Молодую.

– Тем лучше! Со старухой было бы трудненько справиться.

– Бедная маленькая плясунья с козочкой, – пожалел старый сержант.

Анриэ Кузен снова подошел к окошку и невольно потупил глаза, встретив пристальный взгляд несчастной матери.