Виктор Гюго - Собор Парижской Богоматери. Париж [сборник]

Несколько городских кумушек, стоя на соборной паперти с кувшинами для молока в руках, удивленно рассматривали разрушенные двери собора и застывшие в углублениях песчаника свинцовые ручьи. Это были единственные следы, оставшиеся от ночного переполоха. Костер, разведенный Квазимодо между башнями, погас. Тристан уже очистил площадки, велев побросать убитых в реку. Короли, подобные Людовику XI, заботятся о том, чтобы после кровопролития улицы были быстро вымыты. С внешней стороны балюстрады, как раз под тем местом, где остановился священник, приходилась одна из тех каменных сточных труб причудливого рисунка, которыми покрыты готические здания, а в одной из трещин трубы две цветущие гвоздики, колеблемые ветерком, точно живые, приветствовали друг друга, кивая головками. Над башнями, высоко в небе, слышалось щебетание птиц.

Но священник ничего этого не слышал и не видел. Он был одним из тех людей, для которых не существует ни утра, ни птиц, ни цветов. На этом обширном горизонте, представлявшем столько разнообразия вокруг него, одна только точка поглощала все его внимание.

Квазимодо сгорал нетерпением спросить у него, куда он девал цыганку. Но архидьякон, казалось, перенесся в эту минуту в другой мир. Он, видимо, переживал одну из тех тяжелых минут, когда человек не заметил бы, если бы под ним разверзлась земля. Неизменно устремив глаза на одну точку, он стоял неподвижно и безмолвно, и в этой неподвижности и в этом молчании было что-то настолько ужасное, что дикий звонарь трепетал и не решался их нарушить. Он мог только косвенно предложить вопрос архидьякону, глазами проследить за направлением пристального взгляда священника. Несчастный глухой так и поступил, и взгляд его упал на Гревскую площадь.

И он увидал то, на что смотрел священник. К виселице, постоянно стоявшей там, была приставлена лестница. На площади была кучка народа и очень много солдат. Какой-то человек тащил по земле что-то белое, за что цеплялось что-то черное. Этот человек остановился у подножия виселицы.

Тут произошло что-то, чего Квазимодо не мог уже рассмотреть, не потому, что его единственный глаз потерял свою зоркость, но оттого, что толпа солдат заслоняла от него происходившее. К тому же в эту минуту показалось солнце, и с горизонта хлынула волна такого ослепительного света, что все выдающиеся точки Парижа – шпили, трубы, колокольни – словно вспыхнули одновременно.

Между тем человек начал подниматься по лестнице. И тогда Квазимодо снова ясно увидал его. Он нес на плече женщину – молодую девушку – всю в белом. На шею девушки была накинута петля. Квазимодо узнал эту девушку. Это была она. Человек дошел до последней ступени. Здесь он стал затягивать узел. В эту минуту священник, чтобы лучше видеть, стал на колени на балюстраду.

Вдруг человек резким движением ноги оттолкнул лестницу, и Квазимодо, который уже несколько мгновений не дышал, увидел, как на конце веревки, в двух саженях над мостовой, закачалось тело несчастной девушки, на плечи которой вскочил человек. Веревка несколько раз перекрутилась в воздухе, и Квазимодо увидал, как по телу цыганки пробежали страшные судороги. Священник также, с выкатившимися из орбит глазами, вытянув шею, смотрел на эту ужасную группу, на человека и девушку, – на паука и муху.

В самый страшный момент этой сцены смех – сатанинский, нечеловеческий – исказил помертвевшее лицо священника. Квазимодо не слыхал этого смеха, но видел его.

Звонарь попятился на несколько шагов за спиной архидьякона и вдруг, яростно устремившись на него, своими могучими руками толкнул его сзади в пропасть, нагнувшись над которой стоял dom Клод.

– Проклятие!.. – вскрикнул тот и полетел вниз.

Водосток, над которым он стоял, приостановил его падение. Он в отчаянии схватился за него руками, и в то мгновение, как он открыл рот, чтобы закричать вторично, он увидал высунувшееся над собой из-за балюстрады страшное лицо Квазимодо, дышавшее мщением. Тогда он умолк.

Под ним зияла пропасть. До мостовой было более двухсот футов.

В этом ужасном положении архидьякон не произнес ни слова, не издал ни единого стона. Он только извивался, держась за водосток и употребляя неимоверные усилия, чтобы снова подняться на балюстраду. Но руки скользили по граниту, ноги напрасно царапали почерневшую стену, ища, за что зацепиться. Лица, всходившие на башни собора Богоматери, знают, что непосредственно под балюстрадой – каменный откос. На этом-то откосе и старался удержаться несчастный архидьякон. Он имел дело не с отвесной стеной, а со стеной, убегавшей из-под его ног.

Стоило Квазимодо только протянуть руку, и он мог бы вытащить Клода из пропасти, но горбун даже не смотрел на него. Он смотрел на площадь. Он смотрел на виселицу. Он смотрел на цыганку.

Глухой оперся о балюстраду на том самом месте, где за минуту перед тем был священник. Не сводя взора с единственного явления, существовавшего для него в эту минуту, он стоял неподвижно, не произнося ни звука, как человек, пораженный громом, и слезы ручьем лились из его единственного глаза, пролившего до сих пор лишь одну слезу.

Архидьякон между тем тяжело переводил дух. С его лысого лба пот катился градом, ногти пятнили кровью камень, колени обдирались о стену. Он чувствовал, как его сутана, зацепившаяся за трубу, трещала и рвалась при каждом его усилии. К довершению несчастий, труба оканчивалась свинцовым желобом, гнувшимся под тяжестью его тела. Архидьякон чувствовал, что желоб медленно сгибается. Несчастный сознавал, что, как только его руки откажутся служить ему, как только сутана разорвется, а свинец согнется, ему придется упасть, и ужас леденил его до мозга костей. Иногда он с помутившимися мыслями поглядывал на подобие узенькой площадки, которую футах в десяти пониже образовало какое-то архитектурное украшение, и от всей своей измученной души молил небо дать ему окончить жизнь на этом пространстве в два квадратных фута, хотя бы ему пришлось пробыть на нем сто лет. Один раз он взглянул вниз – на площадь, в пропасть. Когда он поднял голову, глаза его были закрыты и волосы стояли дыбом.

Было что-то ужасное в молчании этих двоих людей. Между тем как архидьякон мучился в нескольких шагах от Квазимодо, звонарь плакал, глядя на Гревскую площадь.

Архидьякон, видя, что все его усилия только колеблют его ненадежную опору, решил больше не шевелиться. Он обхватил водосток, едва переводя дух, не шевелясь, без всякого другого движения, кроме судорожного сокращения мускулов живота, которое испытываешь во сне, когда кажется, что падаешь. Его неподвижные глаза были болезненно расширены, как бы от удивления. Однако почва мало-помалу начинала уходить из-под него; его пальцы скользили по трубе. Он все более и более чувствовал увеличивавшуюся слабость рук и тяжесть своего тела. Свинцовая труба, поддерживавшая его, с каждой минутой все больше сгибалась, наклоняясь к бездне.