Виктор Гюго - Собор Парижской Богоматери. Париж [сборник]

Теократическое зодчество всегда и всюду отличалось неизменяемостью, боязнью всякого прогресса, строгим сохранением традиционных форм, соблюдением первоначальных типов и постоянным подчинением всех проявлений человеческого бытия и самой природы непостижимой прихоти символа. Произведения этого зодчества – такие темные книги, разобрать которые может только посвященный. В них каждая форма, даже самая уродливая, имеет свой особенный смысл, обеспечивающий ее неприкосновенность. От индусских, египетских или романских зодчих нельзя требовать, чтобы они изменяли свой рисунок и совершенствовали формы своих изваяний. Каждое улучшение для них – кощунство. Здания эпохи теократического зодчества кажутся вдвойне окаменелыми – и по своему материалу, и по неподвижности своих догматических форм. Характерные же особенности зданий народного зодчества, напротив, – стремление к прогрессу, к самобытности, к разнообразию и вечному движению. Народное искусство уже настолько отрешилось от религиозного догмата, что не считает грехом думать и заботиться о своей красоте, беспрестанно украшая свой наряд статуями и арабесками. Такое искусство всегда живет вместе со временем и во всех своих произведениях примешивает присущий ему элемент человечности к религиозному символу, который поневоле еще довлеет над ними. Потому-то эти здания, подобно природе, доступны каждой душе, каждому уму, каждому воображению. Собственно, между зодчеством теократическим и народным та же разница, как между священным языком и народной речью, между иероглифом и искусством, между Соломоном и Фидием.

Святая капелла (Сент-Шапель). Готическая часовня-реликварий на территории бывшего Королевского дворца (затем Консьержери) на острове Сите в Париже. Возведена Людовиком Святым в 1242–1248 гг. Обладает наиболее полным ансамблем витражного искусства XIII века, считается одной из самых красивых готических церквей небольших размеров.

Резюмируя отмеченные в этом беглом обозрении главнейшие данные о зодчестве, которые можно было бы подтвердить множеством примеров, мы получим следующий вывод: зодчество было главной летописью человечества до пятнадцатого столетия нашей эры. В продолжение всего этого громадного промежутка времени не было ни одной более или менее сложной идеи, которая не выразилась бы в виде здания, и каждая народная идея, как и идея религиозная, оставила свои памятники. Человечество не воспринимало ни одной значительной идеи, которую не спешило бы увековечить в форме каменных письмен. Чем же это объяснить? А тем, что каждая мысль, будь она религиозная или философская, стремится увековечить себя. Каждая идея, волновавшая одно поколение, рвется перейти к следующим поколениям и поэтому старается оставить по себе неизгладимый след. Легко уничтожимая рукопись представляет слишком плохую гарантию увековечения мысли, между тем как здание своей прочностью, устойчивостью и способностью сопротивления скорее может обеспечить долговечность. Для уничтожения рукописного слова достаточно какого-нибудь дикаря или горящего факела, а для уничтожения того же слова, вылитого из гранита, нужен целый переворот – общественный или земной. Колизей устоял под напором варваров, а над пирамидами, быть может, пронесся даже целый потоп.

В пятнадцатом столетии все изменяется.

Человеческая мысль открывает другой способ увековечения, способ, не только еще более прочный и устойчивый, чем зодчество, но несравненно более простой и легкий. Зодчество развенчивается. Каменные буквы Орфея заменяются свинцовыми буквами Гуттенберга.

Книга стремится убить здание.

Изобретение книгопечатания – величайшее событие истории. Оно производит коренной переворот. Способ выражения человеческой мысли совершенно изменяется; мышление облекается в новую форму, отбросив старую. Символическая змея, со времен Адама олицетворявшая разум, сменяет старую шкуру на совершенно новую, небывалую.

Благодаря печати человеческая мысль становится уже вполне бессмертной, потому что сделалась крылатой, неуловимой и неуничтожимой. Она начинает носиться в воздухе. Во времена владычества архитектуры мысль превращалась в утес и властно располагалась в одном определенном месте и овладевала одним определенным веком. Но с возникновением печати она превращается в стаю птиц, которая разлетается во все стороны и одновременно наполняет все точки воздуха и пространства.

Повторяем, каждому понятно, что эта перемена должна была придать мысли большую несокрушимость. Из прочной она делается живучей, из долговечной превращается в бессмертную. Всякую твердыню можно уничтожить, но как уничтожить вездесущее? Пусть настанет потоп, горы исчезнут под водой, а птицы все-таки будут летать! Достаточно одному ковчегу уцелеть и носиться на поверхности вод, чтобы на него опустились птицы и поплыли вместе с ним. Когда спадут воды и из хаоса потопа возникнет новый мир, то этот мир все-таки увидит витающую над ним крылатую, бессмертную мысль мира погибшего.

Можно ли поэтому удивляться, что человеческий разум покинул зодчество ради изобретения Гуттенберга и что книгопечатание не только лучше зодчества обеспечивает сохранение мысли, но в то же время представляется наиболее простым, удобным и легким способом ее выражения? Действительно, книгопечатание не требует громоздких приспособлений, не нуждается в тяжеловесных орудиях. Для того чтобы выразиться в форме здания, мысль должна затратить значительную денежную сумму, призвать к себе на помощь все остальные искусства, срыть целые горы, чтобы добыть необходимый материал, срубить целые леса для устройства подмостков, двинуть целые полчища рабочих. Между тем для того, чтобы выразиться в виде книги, ей нужно немного бумаги, чернил и перьев. Само собой разумеется, что мысль с радостью должна была ухватиться за новый способ облечения ее в осязаемую форму. Пересеките русло реки каналом, прорытым ниже ее уровня, и воды реки тотчас же покинут старое русло.

В самом деле, мы видим, как с момента изобретения книгопечатания начинает понемногу сохнуть, атрофироваться и бледнеть зодчество. Так и чувствуется, что вода в этом русле убывает, что жизненные соки этого искусства иссякают, что мысль веков и народов устремилась уже по другому пути. В пятнадцатом столетии эта перемена еще не особенно была заметна. Печатный станок тогда еще недостаточно окреп и поддерживал свое существование только тем, что питался излишком соков процветавшего еще зодчества. Но с шестнадцатого века зодчество уже начинает хиреть так сильно, что это бросается в глаза. Оно перестает быть главным выразителем общественной мысли и, как искусство, ищет жалкой опоры в классицизме, превращаясь из галльского, европейского, самобытного в греко-римское, из современного и правдивого – в ложноантичное. Настает та эпоха упадка зодчества, которая называется эпохой Возрождения. Положим, этот упадок был обставлен очень эффектно. Старый готический гений, представлявший собой как бы солнце, закатывавшееся за исполинским майнцским печатным станком, еще некоторое время золотит своими последними лучами всю эту разнохарактерную смесь латинских аркад и коринфских колоннад.