Эрвин Лазар - Фокусник (сборник рассказов)

— Гнедая!

— О-о-о! — раздалось в ответ.

— Игреневая!

— А-а-а!

— Черная!

— О-о-о! — сверху и снизу.

Глаза у следователя сузились, он весь подобрался, принюхиваясь к лошадиному духу.

— Может, синяя? — спросил он с опаской.

У папы и мальчика опять побежали лучики вокруг глаз.

— Синяя? Синих лошадей не бывает, — сказал папа.

— Синих-апельсиних, — сказал кнопка-малыш.

Они летели. Летели в тысяче световых лет над головой следователя.

А он как одержимый носился по квартире. Заглянул на кухню, в чулан, в детскую, в ванную, в большую комнату. Лошади нигде не было.

— Но запах! Ведь пахнет же лошадью! — кричал он и опять принимался бегать по квартире.

На кухне ушла в стену синяя грива. Он кинулся, вот уже ухватился — а там и нет ничего. В комнате сверкнул перед ним синий лошадиный глаз, в чулане блеснуло синее копыто, в ванной мелькнули синие бабки, в передней — синий круп. Сверкнул и исчез. А потом послышалось следователю даже синее ржание.

Лошади он не нашел.

— Напрасно вы ищете, комиссар, сами же понимаете, в спичечной коробке ее не спрячешь, — сказал кипарис-папа.

— А она и вон там еще, в солонке, — расшалился малыш.

Следователь опять пустился в погоню. Он хотел видеть все помещения квартиры одновременно. Но он все равно ничего не нашел. Наконец сказал угрюмо:

— Официально подтверждаю: лошади в доме нет.

И чуть ли не кубарем слетел с лестницы. По улице он тоже бежал. Не смея обернуться назад. Потому что знал: в окне третьего этажа он увидел бы три головы — кнопки-малыша, мужчины-кипариса и синей лошади.

О господи, надо же — лошадь в доме!

Писать — мучение. А уж писать плохо! Когда после всех терзаний, усилий, зубовного скрежета написанное глядит на тебя, подмигивая, и ухмыляется. Да что там ухмыляется! Гогочет! «А ведь задумал ты все иначе», — говорит оно мне с издевкой и бренчит никудышными фразами, в них болтаются, постанывая, слова и никак не найдут себе места.

Этот мой крылатый человек уже в десятый раз подвел меня.

Никак не могу его написать.

Подавленный, гляжу на исписанный лист: буквы — что скопище клопов.

— Папа, ты что-нибудь написал?

Это дочка. Ей семь лет, учится во втором классе.

— Н-да, — мямлю пристыженно.

— Сказку?

— Гм… вроде того.

— Прочитай!

— Нельзя.

— Почему?

— Потому что она плохая.

— Как это — плохая?

— Да вот так. Понимаешь, я что-то надумал. Почувствовал. И захотел написать.

— И написал?

— Написал. Только получилось не то, что я думал.

— И что почувствовал, да?

— А это и вовсе не получилось. Не вышло.

— Что же ты теперь сделаешь с тем, что не вышло?

— Оно останется вот в этой тетрадке. Словно в гробу. А как-нибудь позже я за него, может быть, примусь снова. Вдруг да получится.

— И ты никому не покажешь свою сказку?

— Никому.

— И мне не покажешь?

— И тебе. Я же сказал, она плохая.

— Но мне очень-очень хочется ее послушать.

— Нельзя. Это очень-очень плохая сказка.

— Для меня никогда не бывает очень-очень плохо то, что ты пишешь. Прочитай!

Я начинаю колебаться. Право же, как это славно с ее стороны, что для нее мои произведения никогда не бывают очень-очень плохими.

— Знаешь, я никому не скажу, что ты мне читал ее. Обещаю. Пусть это будет наша тайна, согласен?

— Ну что ж, будь по-твоему.

И я читаю. Мучаюсь, но читаю: это мне наказание.

Мой рассказ — о человеке, который очень хотел летать. И свято верил, что однажды у него вырастут крылья. Но какой же он получился у меня неинтересный — ни своего лица, ни характера, и все, что я пишу о нем, совершенно никчемно, никому не нужно. Однако моей дочери это явно не мешает. Затаив дыхание, она слушает о том, как у моего бездарного человека бездарнейшим образом вырастают крылья. Ослепительно белые крылья. Но боже мой, как я мог все это написать? Да разве так растут крылья? Какая фальшь! И тем не менее моя дочь — вся внимание, она ждет: сейчас человек взлетит. А взлететь он не может. Крылья неимоверно тяжелые. Он даже приподнять их не в силах. Они вообще ему не под силу. И он падает, падает, сокрушенный их космической тяжестью, под ним проваливается асфальт, он уходит в землю, все глубже, вот и последний раз сверкнул белоснежный кончик крыла, и земля над ним смыкается…

— А потом?

— Что — а потом?

— Что было дальше?

— Ничего. Это все.

— Но что же будет с человеком, у которого такие белые-белые крылья?

— Ты слышала. Его поглотила земля.

Она ничего больше не сказала, как-то неуверенно повернулась и вышла из комнаты.

Дни идут один за другим, я стараюсь запихнуть моего крылатого человека в какой-нибудь самый потайной угол памяти. Потом, потом… может быть… в другой раз. Сейчас я хочу одного: забыть, забыть свою неудачу! И мне это уже почти удается, неудача смиряется, становится не больше булавочной головки, лежит не шевелясь где-то глубоко, ее груз почти не гнетет меня. Но тут является моя дочь. Она чрезвычайно серьезна, даже щербинки на месте двух выпавших молочных зубов пресерьезно зияют.

— Я написала стих, — говорит она.

Ну и ну, до чего только не доживешь на этом свете! Дочь протягивает мне листок бумаги, вкривь и вкось исписанный крупными, с воробьиную головку, буквами, они плетутся друг за дружкой, шатаются, выгибаются. Но сомнений нет: рукопись даже на первый взгляд имеет форму стихотворения. Название — «Бабочка».

Я прочитал. До меня еще не доходит самый смысл стихотворения, я спотыкаюсь на «вазе из окровавленных костей».

— Откуда у тебя эта «ваза»?

— А помнишь, у Петефи есть такая самая ваза? Помнишь?

Против столь высокого авторитета мне возразить нечего.

— Вообще-то, папа, я этот стих тебе написала. И твоему крылатому человеку.

— Крылатому человеку? — Булавочная головка где-то внутри ожила, она царапает, жжет.

— Да, и ему. Так ведь нельзя: ушел в землю, и все.

— А как же можно?

— Тот человек сперва провалился и падал, долго-долго падал, и вдруг оказался в большом черном дворце. В этом дворце жили семеро чернокрылых.

— Кто жил?

— Семеро чернокрылых. И твоему белокрылому человеку приходится с ними сразиться. И победить. Всех семерых.

— И он победит их?

— Ну а как же! И когда он их победит, то станет таким сильным, что наконец-то сможет поднять свои огромные крылья. И полетит. Он вылетит из-под земли и, если захочет, полетит к самым звездам.

Я сижу, опустив голову, печалясь и все же надеясь. Неужели это дитя знает о жизни больше, чем я? Да может, мой крылатый человек потому и сопротивлялся так, потому и не давался мне, что я безжалостно зарыл его в землю, не оставив хоть малой надежды? В самом деле, так нельзя обращаться даже с собакой!