Эрвин Лазар - Фокусник (сборник рассказов)

— Ох, отпусти ты меня поскорее, — взмолился официант с почти искренним ужасом, — сбегут ведь и не заплатят!

— А ты дань заплатишь? Вон тому дяде? — сурово спросил Аль Капоне.

— Заплачу, а как же, — торопливо ответил официант, и тогда Аль Капоне отпустил его.

Официант, старательно прихрамывая на правую ногу, подковылял к стойке и сказал буфетчику:

— Маленькую рюмку палинки вон для того дяди!

Морщинистый человек в накидке взял рюмку, приподнял ее и, глядя на мальчика, сказал:

— Твое здоровье, мальчик с пальчик!

Между тем на пороге появилась следующая жертва: вошел осанистый мужчина, сразу было видно, что подъехал он на машине, — это было видно и не только по тому, что на пальце у него раскачивался ключ от зажигания. Все следили за ним, затаив дыхание, когда же он небрежно перешагнул черную клетку, разочарованно загудели.

Потом влетел хулиганистого вида парень с волосами до плеч. Этот попался. Он замер, оглушенный общим ревом, даже немного струхнул. Впрочем, тут же и догадался, что попал в капкан, почти так же легко, как тот, в накидке. После него в капкан угодили угольщик, солдат, толстяк с медной цепочкой от часов на животе и еще парень в ушанке. С солдатом Аль Капоне пришлось повозиться, даже оказать ему первую помощь — кажется, бедняге раздробило щиколотку. Инъекция помогла сразу, к стойке солдат подошел уже молодцеватой походкой. Затем появился лысый господин с двойным подбородком, он был первый, кто ступил в капкан левой ногой. Когда все хором радостно завопили, он тоже остановился, как и другие. Но, услышав: «Вы в капкане!» — толстяк лишь скривил рот и, буркнув: «Вот дурачье!» — прошествовал дальше.

На лице официанта было написано искреннее отвращение, когда он, подойдя к его столику и не глядя, меланхолическим тоном осведомился: «Что угодно?» Господин с двойным подбородком явно испортил всем настроение, да он и сам почувствовал себя очень неловко, когда увидел, как другие, ничего не подозревая, входили и становились жертвами западни: теперь-то он сожалел, что не позволил поймать себя в капкан.

Мужчина и мальчик поднялись из-за стола. Уже в дверях Аль Капоне обернулся и посмотрел на капкан.

— Оставим его здесь? — спросил он отца.

— А что, он у тебя золотой?

— Ага, — таинственно шепнул малыш. — И еще серебряный.

— Тогда забирай.

Аль Капоне вернулся, поднял капкан. Подойдя к отцу, переложил капкан в левую руку.

И они пошли, держась за руки. Аль Капоне шагал, чуть заметно сгибаясь влево.

— Поглядите, — сказал кто-то, — мальчонка-то идет, будто и впрямь несет в руке невесть что.

— Ясное дело, несет, — грустно сказал человек в накидке. — Разве не видите? У него же в руке капкан!

«Щелк-щелк-щелк…» Служитель щелкнул выключателями. Неоновые трубки, чуть помедлив, замигали, зашипели и обрушили на белые стены холодный, бесчувственный свет.

Скульптура бросилась мне в глаза еще до того, как лампы загорелись полностью. Она мелькнула в первом же неистовом снопе лучей, и даже возвращавшийся на секунду-другую сумрак не мог скрыть ее от меня.

Ненавижу неоновый свет. В нем, холодном и белом, скульптуры выглядят грудой бездушного хлама, все человеческое и теплое слезает с них, как омертвелая кожа.

Зал был высокий. Высокий, белый, со сводчатым потолком. Вызвать в памяти голос матери я никак не могу.

Сумрак незаметно проскользнул в комнату. Буквы поплыли перед глазами. На дворе еще не стемнело, и я какое-то время вглядывался в светлый квадрат окна, затем — в белые, голубые и красные пятна на обоях. Знакомые предметы вдруг отодвинулись, стали неясными. В темноте невозможно было уютно расслабиться, откинувшись в кресле. Все вокруг настораживало, все казалось настолько чужим, что хотелось кричать.

И тут вошла мама, воздушная, легкая — почти тень. Подошла едва слышно к столу, сняла с керосиновой лампы стекло, подышала в него, со скрипом протерла тряпкой, потом чиркнула спичкой. Пламя вытянулось, ожило под стеклом и нехотя перекинулось на фитиль.

— Керосин-то водой разбавляют, — сказала она, но по комнате уже разливался мерцающий свет. За окном сразу стало темно, и оно виделось теперь черным квадратом.

Все я помню: исцарапанную и потемневшую от времени подпорную балку, четыре стены-хранительницы, кирпичную выбеленную печь, даже мебель.

Только голос матери вызвать в памяти не могу.

«Керосин-то водой разбавляют…»

Скульптуры стояли в ряд у стены. Девушка, расчесывающая волосы, мартеновец, два Петефи, модели фонтанов, обнаженные мальчики и девочки… Материнство. Младенцы одутловатые, неживые; матери пристально вглядываются в пространство перед собственным носом, в выражении лица — нарочитая, напускная идейность. Корпусом каждая устремилась вперед и так взмахнула рукой, будто вот-вот улетит в бесконечность. Да куда им! Насмотрелся я на таких.

Я знал, что это скульптура Геллерта Бано, и не решался даже взглянуть в ее сторону. Она стояла поодаль, в углу, куда ее задвинули грузчики. Они ведь не обязаны быть ценителями. Их дело внести да поставить, и все. Возможно, кому-то из них и запал в душу жест, выражение лица или поза, но все же скульптуры они поставили в ряд вдоль стены, в том порядке, в каком заносили.

Я не смел взглянуть в угол. За моей спиной члены жюри обменивались первыми впечатлениями, но я слышал только обрывки фраз. Голоса проплывали мимо. Я пытался не обращать на них внимания, однако помимо воли прислушивался. Иштван Вижо, вероятно, тоже ее заметил, но молчал. Говорили только Мелцер и Бокрош, да время от времени равнодушно вставлял пустые реплики Ферко Раи.

— Начнем, пожалуй, — сказал Вижо.

Стало тихо.

— Да, — согласился я, — можно начинать.

Скульптура стояла в углу.

Читала мама в очках — старых, затертых. Их подарил ей сумасшедший граф.

— Примерьте-ка, с ними-то лучше будет, — сказал он и, пошарив в кармане, смущенно добавил: — Одна дужка, правда, отломалась…

— Бинокль, да и только, господин граф, — радостно отозвалась мама, придерживая очки рукой, чтобы не упали с носа.

— Вы к ним ниточку привяжите, или сынишка ваш проволоку вместо дужки приладит. Правда, сынок?

— Правда, — поспешно пробормотал я, не смея поднять на него глаза.

Сейчас уже сердце мое не сжимается, когда я думаю о сумасшедшем графе. Я понимаю его. Вернее, понял как следует только теперь. Быть может, он вовсе и не был графом, хотя однажды за ним приезжала машина с фамильным гербом. Супруга хотела забрать сумасшедшего графа домой, но он даже не впустил ее к себе. Так, во всяком случае, говорили в деревне. А машину с гербом я и сам видел. Видел, правда, мельком, и женщину на заднем сиденье — ее голубое платье и профиль. Я так отчетливо их запомнил, что впоследствии она не раз, словно видение, возникала перед моими глазами. Да и теперь еще я порой останавливаюсь как вкопанный, если мимо проносится такой же загадочный автомобиль. Потому что бывают загадочные автомобили. Я разыскиваю жену сумасшедшего графа, ту женщину в голубом платье и с тонким лицом, которую он не впустил к себе.