Эрвин Лазар - Фокусник (сборник рассказов)

Головы у мартеновца не было.

Туловище венчал обрубок шеи. Быть может, такое решение и являлось своего рода компромиссом, но у меня просто рука не поднялась вылепить голову. Зато с этим обрубком я намучился больше, чем с какой-либо другой частью скульптуры. Сперва я хотел оставить его гладким, потом сделал так, будто статуя случайно упала и голова сама отвалилась. Вышло плохо. Пришлось перепробовать массу вариантов, прежде чем нашлась верная линия излома. Когда все было готово, линия эта воспринималась как несущественная, чему я очень обрадовался. Уж я-то знал, насколько она важна.

Знал это и еще кое-кто.

Экзаменационные работы надо было закончить к четвертому апреля [13] Национальный праздник Венгрии — День освобождения. . За несколько дней до этого мы смотрели скульптуры друг друга. Мнений никто особенно не высказывал, даже Бодвари. Только на моего мартеновца он с досадой махнул рукой. Ничего не сказал и малыш Инкеи, он мою скульптуру просто в упор не видел, да мы с ним в тот день почти и не разговаривали. Я не пошел со всеми дальше смотреть другие работы, а остановился и сел напротив своей. Интересно, сказал бы сумасшедший граф об этом мартеновце, что у него есть выражение лица?

Вернулся Геллерт Бано и молча уселся рядом со мной, неуклюже просунув ноги под стул. Я разозлился: что нужно от меня этому увальню?

— У него есть выражение лица, правда? — сказал Геллерт Бано.

— Многие обходят стороной социалистическую тематику. И это тоже отражение определенных взглядов, — заявил Бокрош. — А таких, кто действительно создает то, что нам нужно, единицы.

С этими словами он подошел к знаменосцу, вернее, к скульптуре Ивана Караса «Знаменосец».

— Счастье еще, что не видно, какого знамя цвета, — заметил Раи.

Хуго Мелцер схватился за голову, и взгляд его заметался между Раи и мной. Он ждал, что я на это скажу.

«Действительно счастье», — подумал я.

— А вы сами-то что молчите, Хуго? — спросил я, и голос мой дрогнул от внезапно нахлынувшей ярости. «Давай же выкладывай свое мнение, чурбан!»

В скульптурах этот усатый хитрюга не разбирался, как и вообще ни в чем. Когда-то он было занялся живописью, но добрые люди отсоветовали ему брать в руки кисть. После освобождения он почему-то вдруг стал искусствоведом. «Товарищ Мелцер, вы ведь, кажется, занимались изобразительным искусством?» — спросили его, и он утвердительно кивнул. Может, и вышел бы из него сносный искусствовед, хотя, как мне думается, у него к этому делу душа не лежит, но допустим, что мог все же выйти — ведь возможности человека неограниченны, — однако не вышел, потому что вместо произведений искусства он изучал одни лишь брошюрки о них.

— Эти двое… — промямлил он. — Инкеи и Карас… Всегда эти двое! — И послал мне многозначительную полуулыбку, как бы добавляя: «Ах да, еще третий — Андраш Кишгерёц».

— Да что это вы! — вмешался Вижо. — Что вы!

Геллерт Бано еще долго сидел со мной рядом. Мы оба молчали. Я не знал, что ответить, да это и не было нужно. «У него есть выражение лица, правда?» — вот как сказал Геллерт Бано.

Мне вспомнилась его мать — пожилая крестьянка в черном платке; как-то раз она приезжала в коллегию.

— Отец благодарит тебя за деньги, — сказала она, — но мы сейчас не нуждаемся. — Она выложила на стол две сотенных. — Телку-то продали и неплохо за нее выручили. Так что, сынок, о нас не тревожься.

После обеда Геллерту надо было идти на занятия, и я проводил его мать на Восточный вокзал.

— Благодарю вас, барчук, — сказала она после того, как я взгромоздил ее вещи на багажную полку.

— Твоя матушка обозвала меня барчуком, когда я провожал ее на станцию. Помнишь?

Геллерт покраснел.

— Пойдем как-нибудь к Вижо, хорошо? Я ему уже говорил о тебе.

— Мартеновец, знамя — это еще не социализм, — сказал Вижо. — В большинстве случаев это даже вовсе не социализм. А социализм — вот он!

Внутри у меня все сжалось. Я уставился в стену, в ее шероховатую белизну, и крупинки извести, казалось, росли у меня на глазах.

Но я все же отчетливо видел, куда указывал пальцем Вижо. Мне очень хотелось, чтобы рука его просто случайно, в запальчивости вытянулась в том направлении, чтобы она задрожала. Но нет, он был решителен и спокоен.

На скульптуру теперь смотрели мы все.

Вижо жил в особняке на Холме Роз. Там же, во флигеле, располагалась и его мастерская — огромный неотапливаемый сарай, впрочем, вполне симпатичный и светлый, стены сплошь из стекла. Здесь и работал Геллерт Бано.

Он показал мне свои скульптуры, и я поначалу в недоумении разинул рот, озадаченный их экспансивностью, беспорядочной смесью разнообразных стилей. Не верилось, что автор у них один.

— Сколько вас здесь работает?

— Только я, — ответил Геллерт и рассмеялся.

— Как думаешь, что бы сказал обо всем этом Инкеи? — спросил он немного погодя.

К тому времени мы уже обошли все скульптуры. Оба молчали, разве что Геллерт обронил один раз: «Плохие». Сказал он это всерьез, а не для того, чтобы я возразил. Впрочем, я и не собирался, поскольку действительно не все работы были хороши, а многие даже нельзя было назвать скульптурами, так — попытки, этюды, схваченные движения, линии. Как вкопанный я стоял посреди мастерской. «Видел бы это Инкеи», — подумал я про себя и представил, как мелькнула бы злорадная усмешка на его смуглом лице. Тогда и заговорил Геллерт, спросив с оттенком пренебрежения, но еще больше с грустью: «Как думаешь, что бы сказал обо всем этом Инкеи?»

— Он бы обрадовался, — тотчас ответил я.

— Думаешь? — Геллерт опять засмеялся, потом добавил: — А впрочем, это неважно.

Инкеи я любил. Любил гораздо сильнее, чем Геллерта Бано. Потому что Инкеи был откровеннее, веселее, надежнее и в общении проще. Геллерт же отличался какой-то тюленьей неловкостью, временами становившейся просто невыносимой. Но в этой его неуклюжести таилась энергия, что я понял значительно позже.

Не следовало тебе обижать Инкеи!

Вспомнились подернутые дымкой осенние вечера. Пешт в такую пору превращается в сплошные закоулки. Город тогда еще был другим — темнее, чем нынешний, холоднее и беспощаднее. Я сидел один в комнате. Геллерт, как мне теперь известно, уже тогда пропадал у Вижо. В такие часы он работал или усаживался в оконной нише перед огромным стеклом. Там было его любимое место.

Там я впервые поцеловал Эржи.

Впрочем, Эржи тогда еще не было. Были только туман и копошащийся в нем чужой город. Тепло от батареи приятно обволакивало ноги, хотя со временем и в этом ровном тепле мне стало мерещиться что-то пугающее. Свет я не зажигал, просто глазел в окно. Видел склон горы Геллерт, деревья, кусты, мелькающие тут и там заботливо ухоженные тропинки, вымощенные щебнем. Осенью в эти часы на них редко кто появлялся. Ближе к подножию горы над деревьями мерцали огоньки городской окраины. Бусинки фонарей неестественно мигали на горизонте, будто что-то передавали морзянкой с другого континента.