Робертсон Дэвис - Мятежные ангелы. Что в костях заложено. Лира Орфея

– Ну-ну, Сим-бах, ты прекрасно знаешь почему. Потому что Гофман так хотел. Он был новатором, искателем приключений. Он хотел, задолго до Вагнера, создать оперу, которая будет сплошным пением – без костылей для сюжета в виде разговорных вставок и речитативов. Мы должны быть верны заветам Гофмана, понимаешь? Нам нельзя подводить старину Гофмана.

– Ну ладно. Но это меня убьет.

– Не убьет. Ты прекрасно выглядишь, я никогда не видел тебя в лучшей форме. Но сейчас я собираюсь опровергнуть все, что говорил до этого. В третьем акте нам нужна большая ария для Артура, в которой он скажет ясно и доходчиво, что такое любовь и почему он прощает Гвиневру и Ланселота. А у Гофмана нет ничего подходящего, ни единого обрывка.

– И?..

– Ну, все очевидно. Нашей милой Шнак придется написать музыку самостоятельно, а тебе – найти для нее слова.

– Нет-нет, – вмешалась доктор. – Вот это действительно будет измена Гофману.

– Нилла, слушай меня. Ты знаешь, сколько опер погубила слишком развитая совесть их создателей? Давай на минуточку забудем про Гофмана. Хотя нет, я не это имел в виду. Подумай о том, что сделал бы Гофман, будь он жив. Я его прямо вижу – маленький человечек с острыми блестящими глазами – он жует перо и думает: «Что нам нужно в третьем акте, так это большая, сногсшибательная ария для Артура, которая стянет всю оперу воедино и вынет душу из зрителей. Именно ее запомнят все, ее будут играть шарманщики на улицах». В наше время шарманщиков уже нету, но Гофман этого знать не мог. Эта ария должна задеть за живое всех, и старых и молодых; может быть, критики втопчут ее в грязь, но критики следующего поколения объявят ее гениальной.

– Я не согласна ни на какие дешевые завлекаловки, – объявила доктор.

– Дорогая моя принципиальная Нилла-фах! Есть дешевое искусство, и мы все знаем, что оно такое. Но есть и другое искусство, оно превыше того, что критики называют хорошим вкусом. Хороший вкус – это, знаешь ли, нечто вроде вегетарианства от эстетики. За его пределы выходишь на собственный страх и риск. И иногда получаются сопли с сахаром вроде «M’appari» из «Марты» [360] …из «Марты». – «Марта, или Ричмондская ярмарка» (1847) – романтико-комическая опера в четырех актах немецкого композитора Фридриха фон Флотова на либретто Вильгельма Фридриха. . А иногда – гениальные вещи вроде «Voi che sapete» [361] «Voi che sapete» – ария Керубино из оперы В. А. Моцарта «Свадьба Фигаро» (1786). или «Porgi amor» [362] «Porgi amor» – ария графини из той же оперы. . Или ария «Вечерней звезде» из «Тангейзера» [363] «Тангейзер» – «Тангейзер и состязание певцов в Вартбурге» (1845) – пятая опера Рихарда Вагнера. , или «Хабанера» из «Кармен» [364] «Кармен» (1875) – опера Жоржа Бизе по мотивам одноименной новеллы Проспера Мериме. – а ведь Вагнера никак нельзя обвинить в том, что он искал дешевого успеха, или Бизе – в том, что он потворствовал вкусам публики. Хватит уже вам, деятелям искусства, презирать публику. Она не сплошь состоит из дураков. Вам нужно вложить в эту гофмановскую штуку нечто такое, что поднимет ее выше обычных ученических экзерсисов, цель которых – заработать для Шнак ученую степень. Мы должны сделать так, чтобы у людей челюсти отвисли, понимаешь, Нилла? Неужели ты будешь возражать?

– Знаешь, Пауэлл, это опасные разговоры. Мне бы следовало приказать Хюльде выйти из комнаты. Она не должна слышать таких непристойностей.

– Нилла, послушай. Я знаю, это голос Искусителя, но Искуситель уже многих вдохновил на создание подлинно прекрасных вещей. Слушай меня внимательно. Ты знаешь эти стихи?

Даркур, который до сих пор слушал как завороженный, расхохотался. Он возвысил голос, подражая бардовскому напевному речитативу Пауэлла, и продолжил:

– Это английская поэзия? – вопросила доктор, подняв брови почти до корней волос.

– Господи Исусе! По-моему, это прекрасно! – воскликнула Шнак. – Ой, Нилла, как здорово сказано, ты когда-нибудь слыхала такое?

– Я не очень хорошо разбираюсь в английской поэзии, – сказала доктор, – но это звучит как полная… я, как правило, не пользуюсь словечками Хюльды, но это полная херня. Это слово я переняла у Хюльды, и оно весьма полезно. Херня!

– Сами стихи, безусловно, херня, – отозвался Даркур. – Но в них кроется драгоценная жемчужина истины. В этом беда поэзии. Даже ужасный поэт может сказать правду. Порой и слепая свинья желудь найдет.

– Профессор, как всегда, наставил нас на путь истинный, – подхватил Пауэлл. – Единым сердцем не создашь Искусства. Искусству – горе, коли сердце пусто. Надо же, а из меня вышел бы неплохой либреттист! Ну так что – вы согласны?

– Я попробую, – сказала Шнак. – Мне уже обрыдло путаться в старом халате Гофмана.

– Я определенно попробую, – сказал Даркур. – Но при одном условии. Я должен написать стихи раньше, чем Шнак напишет музыку.

– Сим-бах, они у тебя уже есть! Я по глазам вижу!

– По правде сказать, да. – И Даркур прочитал им стихи.

– Ну-ка, еще раз, – сказала Шнак, впервые за все их знакомство глядя на Даркура без подозрения и злости.

Даркур снова продекламировал стихи.

– Это оно! – воскликнул Пауэлл. – Мы снова оседлали свинью.

– Но это – хорошие английские стихи? – спросила доктор.

– Я не раздаю оценки поэтам, как будто они школьники, – ответил Даркур. – Это – одно из лучших творений очень хорошего поэта и намного превышает уровень оперных текстов.

– Но ты скажешь нам, кто этот поэт? – спросил Пауэлл.

– Мы о нем говорили, когда в самый первый раз обсуждали, чьи стихи взять для оперы. Это сэр Вальтер Скотт.

Даркур сидел и думал: вот я сижу и ем холодную жареную курицу с салатом в шикарном пентхаузе, в воскресенье вечером. Неужели я действительно делю эту трапезу с тремя персонажами артуровской легенды? С тремя людьми, отыгрывающими, в переводе на современные реалии, великий миф о преданном короле, чаровнице-королеве и выдающемся искателе приключений?

Верна ли аналогия? Чего добивался король Артур? Он стремился улучшить мир и потому требовал, чтобы его рыцари, безусловно принадлежащие к элите по рождению, повиновались кодексу рыцарства и таким образом стали элитой по заслугам. Сделать мир лучше, но не просто силой, а разумным, бескорыстным применением силы – в этом заключалась его идея.

А что же Артур Корниш, который сидит напротив меня и накладывает себе желе из красной смородины? Он принадлежит к своего рода элите по рождению: к канадской элите, для которой трех поколений денег уже достаточно, чтобы причислить человека к знати, что бы он собой ни представлял. Но Артур хочет быть интеллектуалом и продвигать культуру своей властью, то есть своими деньгами; точнее – деньгами покойного Фрэнсиса Корниша, загадочным капиталом неизвестного происхождения. Несомненно, это можно рассматривать как попытку, причем весьма успешную, перехода в элиту по заслугам? Вероятно, в распоряжении Артура Корниша больше денег и власти, чем когда-либо было у Артура Британского.