Илья Штемлер - Архив

Лицо Хомякова стало еще бледнее.

– Да. Ну и что? – ответил Хомяков.

– Я и смотрю, знакомая харя, – Гальперин был верен себе, не выбирал особенно слов. – Работали в морге, спроваживали покойников. А теперь вот собрались и меня спровадить… Не рано ли, приятель?

Зал с любопытством внимал разговору. Мало профессий, которые в душе человека вызвали бы такое отстранение, как та, чем занимался в прошлом Хомяков. Что-то сместилось в общей атмосфере. Даже крикуны из стаи доктора наук Альпина-Альперовича почувствовали явную неловкость.

Анатолий Брусницын приподнялся с места и, согнувшись, потянулся к Колесникову.

– Женька, одолжи одиннадцать рублей, а? Будь другом, – шепнул он тому на ухо.

Колесников скосил хмельные глаза, он ничего не понимал – какие деньги? Что тот, сдурел? Нашел время! И вновь уставился на возвышение в конце зала.

– Прошу тебя, мне надо. Срочно! – молил Брусницын.

– Ну ты, ей-богу! – шепотом сердился Колесников. – Где я тебе возьму?

– Ну дай, умоляю, хоть сколько.

У Колесникова оставалось рублей семь, а до получки еще неделя.

– Завтра верну, клянусь жизнью. С утра, – сипел Брусницын.

Колесников уловил особую интонацию этой, неуместной сейчас, просьбы. Так Брусницын никогда не говорил… Не отводя глаз от трибуны, Колесников полез в карман и сразу нащупал деньги, благо кошелек его никогда не отягощал.

Брусницын цапнул мятые рубли и, согнувшись, вернулся на место. Пересчитал – семь рублей. Итого, тридцать девять. Еще надо четыре рубля. Четыре рубля, от которых зависит так много… Брусницын вертел головой, искал, у кого бы стрельнуть?!

Тишина в зале его чем-то встревожила. Он поднял глаза, увидел по-прежнему стоящего со стороны Гальперина этого Хомякова. Но разобраться в ситуации не успел, услышал за спиной чей-то сдавленный шепот:

– Хана Илье Борисовичу. Раз уж гробокопатели пошли в атаку.

– Они давно в атаке, – согласился другой голос. – Выбьют Гальперина, как пить дать. А жаль.

Этот разговор штопором ввинтился в мозг Брусницына, изгоняя остатки сомнений. Но где взять четыре рубля?! Проклятая нищенская контора!

И тут его взгляд упал на Ксению… Та стояла неподалеку, разметав по стене спутанные льняные волосы. На тесно прижатых к груди руках висела сумочка. Затуманенные большие глаза, казалось, закрыли собой все лицо. А губы, крупные, мужские, словно заживающий шрам… Что, если попросить у нее?! В подобной ситуации мысль эта выглядела неприличной до безумия и, как всякое безумие, оправдывалась состоянием, а состояние у Анатолия Брусницына сейчас было и впрямь близко к безумию.

Он вскочил с места и сделал несколько шагов.

– Извините, – прошептал он. – Вы меня помните?

Ксения машинально перевела взгляд огромных, но странно спокойных, даже отчужденных глаз на Брусницына.

Дергая плечами и запинаясь, Брусницын изложил свою просьбу. Ксения вначале не поняла. Потом таким же заторможенным, сомнамбулическим движением она достала из сумки какую-то бумажку и протянула не глядя Брусницыну.

Едва поблагодарив, Брусницын мельком распознал купюру и сложил пятерку с остальными деньгами. Все! Набрал…

Его дальнейшие действия были точно вверены иным силам, близким тем, что толкали его к наглухо захлопнутым дверям. Он чувствовал лихорадку, воспаление головы. И, отдавая отчет своим поступкам, был не в силах им сопротивляться, как покоряется судьбе измученный и павший духом утопающий.

Илья Борисович Гальперин не сразу и сообразил, что между ним и Хомяковым возникла фигура руководителя группы каталога Анатолия Семеновича Брусницына. Гальперин перегнулся, продолжая что-то выговаривать Хомякову… И тут увидел, как Брусницын положил на край стола какие-то деньги.

Гальперин умолк, в недоумении переводя взгляд на Брусницына. Тот стоял, худощавый, сутулый, с еще более поникшими покатыми плечами. Казалось, крупная голова насажена на острие пики…

– Что это? – удивленно спросил Мирошук при полной тишине зала.

– Я… Это долг… Я был должен Гальперину сорок три рубля, – произнес Брусницын с паузами, но довольно громко. – Вся эта история… Мне все это неприятно… Я не могу быть должником такого человека, – он умолк.

– Да… – буркнул Мирошук. – Нашли время и место, ничего не скажешь.

И вновь тишина.

Гальперин протянул тяжелые руки, подобрал деньги. Усмехнулся своим маленьким детским ртом, если можно принять за усмешку судорожное движение губ.

– А вы… Анатолий Семенович… довольно обязательный молодой человек, – произнес Гальперин и, отбросив деньги, вскинул руки, закрыв растопыренными пальцами свое лицо.

Так он и сидел, закрыв лицо руками.

Брусницын сошел с возвышения, всем телом слушая зал.

Зал безмолвствовал.

Проходя мимо Колесникова, он тронул ладонью его острое плечо. Колесников не шевельнулся, глядя в пол.

Еще немного – и Брусницын доберется до своего места.

И тут Ксения оттолкнулась спиной от стены, шагнула Брусницыну навстречу и коротко, без размаха, по-мужски, сжатым кулаком ударила Брусницына в лицо.

Тот охнул, вцепился в спинку стула и завалился на свое место.

Поздним вечером, когда окончательно остановилась и без того полусонная архивная жизнь, когда, готовясь к ночи, из всех коридоров, ниш и приделов бывшего монастыря, подобно теплому туману, выползала тишина и когда каждый шаг, даже самый осторожный, вламывался выстрелом, Захар Савельевич Мирошук отправился домой. К жене Марии, что весь вечер названивала и кричала, что ей надо идти к больной сестре, что у соседей сверху прорвалась вода и, возможно, потечет к ним; чтоб, проходя по Речному, не забыл в гастрономе купить майонез.

Мирошук не прикасался бы к телефону, но каждый раз ему казалось, что звонит Гальперин, а оказывался голос, знакомый Мирошуку уже более четверти века.

Гальперин так и не позвонил, хотя Мирошук просил его об этом, сказал, что будет ждать. Самому же позвонить Гальперину рука не поднималась.

Миновав узкую горловину перехода, Мирошук вступил в помещение, где несколько часов назад закончилось собрание. Остановился у дощатого возвышения и привалился плечом к фанерной перегородке.

Хаотично сдвинутые стулья с прямыми спинками напоминали возбужденных людей, сидящих в зале, а откинутые сиденья – подобие разинутых в крике ртов… Все это миражом рисовалось перед глазами Захара Савельевича, отзываясь в душе тоскливой, неясной виной…

Он взобрался на возвышение, сел на свое, некогда председательское место. Воображение хранило недавнюю баталию, и в то же время пустой зал своей покорностью словно удовлетворял тщеславие Мирошука. Было бы так в жизни, вздохнул про себя директор. Нет, шумят, чего-то требуют, кроют друг друга, ярятся. Сколько дрязг приходилось разбирать на бывшей работе, в коммунальном хозяйстве! Думал – в архиве его ждет спокойная жизнь, все в прошлом, нечего делить. Ан нет! Оказывается, не тише, чем в коммунхозе. И даже словами теми же бросаются, а ведь, казалось, люди образованные!