Айелет Гундар-Гушан - Лгунья

– Ты же врешь не просто так, а потому, что у тебя нет выхода. Если б у тебя была подходящая правда, тебе бы врать не пришлось. Так ведь? Как люди, у которых хватает еды. Им же не надо воровать. Только тот, кто голоден, ворует. Ты же не станешь его за это винить.

Это был самый длинный монолог, который Лави когда-либо произносил перед девочками, и монолог вышел корявым. Впервые в жизни Лави пожалел о том, что целыми днями играл в компьютерные игры. Вместо того чтобы учиться выражать свои мысли, он занимался тем, что нагромождал горы трупов. Когда он ходил по городским улицам, за ним следом шла целая армия мертвецов: все, кого он уложил благодаря проворству бегающих по клавиатуре пальцев. Но какой от всех этих мертвецов прок, если ты не можешь помочь одной-единственной девушке? Заставить тучу скопившихся у тебя в голове мыслей пролиться дождем. Сказать, например, Нофар одну простую вещь: ложь неразрывно связана с жизнью. Сказать, что дни нанизываются на ложь, как жемчужины на нитку. Что в каждом круглом светлом дне есть маленькая темная дырочка, через которую просунута ложь, делающая возможным существование дня. Однако Лави не умел выражаться так цветисто, и, возможно, это было к лучшему: в подобных метафорах теряется главное.

– Главное, – сказал он, – что нет ничего плохого в том, чтобы врать, когда имеешь дело с говном. А Авишай Милнер – это реально кусок говна.

Нофар утерла рукой слезы и шмыгнула носом. Сбивчивым речам юноши удалось немного утихомирить бушевавшую в ее душе бурю. Однако подождав, пока она отдышится, Лави встал и взглянул на часы. Десять минут восьмого. Такую наглость он больше терпеть не намерен. Нофар должна немедленно идти ждать его во внутреннем дворе!

– Или я все расскажу.

Первый день учебного года закончился. Майя сидела в своей комнате, ее пальцы порхали по клавиатуре телефона, набирая сообщения двадцати собеседникам одновременно. Но в соседней комнате давно стояла мертвая тишина. Родители дважды стучались в дверь, спрашивая, не звонила ли Нофар, и из сестринской солидарности Майя заверила их, что беспокоиться не о чем: дети не обязаны находиться дома двадцать четыре часа в сутки. Но на душе у нее было неспокойно. Даже двадцать разговоров одновременно не могли ее развлечь; Майя думала лишь о том, чем занимается сейчас старшая сестра.

Когда Нофар наконец вернулась домой, Майя к ней не вышла и слушала через дверь, как родители забрасывают сестру вопросами, которыми до сих пор мучили только ее: «Где ты была?», «Почему так поздно?» и, разумеется, «Почему не позвонила?». Однако не к этим – хорошо знакомым ей – родительским упрекам прислушивалась Майя, а к ответам Нофар – совсем коротким и оттого совершенно исчерпывающим. Майе не надо было открывать дверь, чтобы понять: сестра вернулась домой со вкусом мальчика на губах. Поэтому и была такой немногословной. После вкусного десерта ничего другого есть не хочется; после поцелуев в темноте не хочется разговаривать – чтобы слова не вытеснили изо рта вожделенный вкус.

Ночью рука Нофар потянулась к тетрадке (свет она не включила – чтобы глаза не видели слов, которые писала рука) и взяла авторучку с фиолетовыми чернилами, подаренную бабушкой на бат-мицву. В тот день Нофар не поняла, почему бабушка – в отличие от всех – подарила ей не деньги, а ручку. Однако, когда бабушка умерла, ручка стала чрезвычайно дорога Нофар, и в тетради она писала только ею. «Все, что я сказала, – неправда, – вывела она фиолетовыми чернилами. – Я это выдумала, а он за это расплачивается».

Нофар не знала, пишет ли это, чтобы заставить себя наконец пойти и признаться, или, наоборот, доверяет дневнику свою тайну, чтобы захлопнуть его и жить дальше без угрызений совести.

Закончив, она утерла слезы, спрятала тетрадь в тайник, легла и долго смотрела в потолок.

На следующее утро Майя лежала в кровати и ждала, пока Нофар постучится в дверь и попросит одолжить что-нибудь из шкафа. Уроки у сестер начинались в одно и то же время, но беззаботная Майя – зная, что будет выглядеть отлично, даже если завернется в шторку для ванны – всегда поднималась поздно. Нофар, вечно терзаемая страхом опоздать и почему-то всегда нервная по утрам, вставала на полчаса раньше сестры и принималась стучать ей в дверь. Майя просыпалась, кричала: «Входи!» – и Нофар бросалась к шкафу. Вытаскивала вещи, разворачивала, совала обратно (как правило, не туда, где они лежали), вынимала что-то еще, но подобрать ничего не могла: одно не налезало, другое было слишком облегающим – и чем дольше это продолжалось, тем сильнее она ненавидела лежащую в кровати Майю. Ибо не шмоток младшей сестры алкала ее душа, а тела, по меркам которого они были скроены. Кончалось все скандалом с криками и обвинениями. «Дай мне поспать!» – «Не можешь помочь, когда тебя просят?» – «А вчера вечером ты этого сделать не могла?» – орали хорошо натренированные девичьи глотки и замолкали, лишь когда на крики прибегала мама и приказывала им прекратить.

Так повторялось каждое утро, но сегодня Нофар не пришла. На следующее утро – тоже. И поначалу Майя этому обрадовалась. Наконец-то она сможет поспать подольше! Но затем Майя стала просыпаться все раньше и раньше, и какая-то неведомая сила гнала ее в комнату старшей сестры. Теперь была уже ее очередь стучаться в дверь Нофар и просить разрешения поносить хранившиеся в шкафу сокровища. Нофар впускала ее охотно, даже с удовольствием. Иногда Майя возвращала ей вещи помятыми и с пятнами, но Нофар не сердилась. Однако, когда – перед контрольной – Майя одолжила авторучку, а вернулась из школы без нее, Нофар орала как сумасшедшая.

Отец сделал Лави омлет из трех белков, и сын понял, что тот все знает. Омлет появился на столе через четыре дня после интервью Нофар, когда Лави уже потерял всякую надежду. В последнее время у подполковника Арье Маймона начались проблемы с простатой, и почти все интервью он провел в туалете, пытаясь помочиться. А потому не сидел у телевизора и не слышал, как девушка из кафе-мороженого рассказывала, что ее парень, Лави Маймон, готовится к отборочным испытаниям в спецназ. Тем не менее Лави надеялся, что информация все же каким-то образом дойдет до отца. Ведь новости смотрит столько людей, и кто-то из папиных знакомых наверняка это видел. Однако через несколько суток Лави понял, что надеяться не на что: молчал не только отец, но и одноклассники. То ли они вообще не смотрели в тот день телевизор, то ли смотрели, но им даже в голову не пришло, что «Лави Маймон», о котором говорила девушка, – это неприметный парнишка с четвертого этажа. Наутро пятого дня Лави совершенно отчаялся. И тут на столе появился омлет из трех белков.