Александр Федоров - Осенняя паутина

— А что, тут нет разбойников?

— Разбойников? — удивился старший брат, — по-видимому так же, как и Сева, внутренне оскорблённый этим вопросом и принуждённо рассмеялся. — Слышишь, Сева, Эмма Федоровна боится, как бы её не убили здесь, в нашей степи.

Сева ничего не ответил. Но она по-своему поспешила загладить свою оплошность.

— О, нет. Я не сомневаюсь ни на минуту, что, если бы и напали на нас разбойники, — вы бы защитили меня. Но мой багаж, который идёт за нами...

— Не беспокойтесь, и багаж будет в целости, — ответил он, и неестественным голосом, точно ободряя самого себя, воскликнул: — Ну, вот мы и дома.

Было ясно, что он сам чувствует себя не совсем ловко.

Залаяли собаки. Семён протяжно свистнул, — лай сменился радостным визгом.

— Ах, ах! — заволновалась гостья. — Это чудесно. Я не видала ничего подобного.

Она захлопала в ладоши, выражая с явным преувеличением свой восторг и настроение.

Хуторские рабочие в этот час уже спали, но прислуга встретила приезжих с большим оживлением и услужливостью.

Сева поспешил первый выпрыгнуть из коляски и вбежать в дом, чтобы не видеть впечатления, которое произведёт и здесь на всех приезд этой особы: ведь все сразу поймут, кто она и зачем приехала. Было ещё что-то, что заставляло его опередить гостью, но и это было бессознательное: он боялся и вместе желал, чтобы белый нежный призрак встретил его и брата на пороге вместе с нею, и подняв руку, как светящееся крыло, сказал:

— Нет. Я ещё здесь.

Но они уже всходили по ступенькам под руку. Вячеслав держался как-то особенно прямо и рассеянно отвечал на приветствия прислуги, как бы всецело занятый своей спутницей. Очевидно, сразу желал внушить всем уважение к ней.

Она тоже инстинктивно прониклась его настроением и шла совсем не так, как на платформе — два часа тому назад.

В столовой был приготовлен ужин и хозяин был доволен, что все в порядке.

— И окна выставили. Отлично.

Она созналась, что голодна. Но, прежде чем сесть за стол, выразила желание осмотреть дом.

— Пойдём, Сева, покажем гостье нашу хижину, — снисходительно, но опять с той же опаской произнёс старший брат, и снова подал ей руку.

Со времени смерти жены спальня была заперта. Там и окон не выставляли. Он спал у себя в кабинете. Севу коробило при одной мысли, что брат прикажет отпереть спальню для неё. Он покуда не сделал этого.

В кабинете она прежде всего обратила внимание на большой портрет Веры Николаевны.

Вера Николаевна была вся в белом, такая прекрасная и чистая, что Эмма как-то потерялась перед ней. Хотя то, что та совсем не показалась ей красивой, удержало её от ревности и злости.

Она сразу догадалась, что это покойная жена Вячеслава, и не могла устоять от искушения сказать хоть несколько слов:

— Это, вероятно, портрет, когда ваша жена была невестой?

У Севы забилось сердце. Да, да, она именно казалась всегда невестой.

Есть женщины, которые всю свою молодость производят такое впечатление, хотя бы были замужем, даже имели детей.

И опять Сева повторишь про себя настойчивую фразу:

— Нет, это через два года после брака, — сухо ответил брат и поспешил увести гостью в её комнату.

Это и в самом деле была комната для гостей, как раз рядом с кабинетом Вячеслава. Туда уже внесли её вещи.

— Окна отсюда выходят в сад. Прямо перед окнами — сирень, и когда она цветет, кисти сирени лезут прямо в комнату.

— О какая прелесть! — воскликнула она. — Но сирень будет цвести не так скоро.

Вячеслав только многозначительно повёл на неё глазами. Она обещающе улыбнулась в ответ, попутно задев своей улыбкой и Севу.

У него упало сердце. Так и есть, она останется здесь надолго. Быть может, навсегда.

— По другую сторону вашей комнаты, — спальня Севы. Как видите, здесь нечего бояться, — снова успокоил её Вячеслав. — Вот разве проберётся к вам когда-нибудь особый разбойник — мышка. Вы не боитесь мышей?

— О, нет, я к ним совсем хладнокровна, — гордо заявила она, насмешив этим оборотом даже Севу, и сама обрадовалась их смеху.

— Если что-нибудь будет нужно вам, позвоните вот здесь и явится прислуга, — она у нас в другом флигеле.

— О, merci... Тут есть все, что необходимо.

И она стала суетливо перебирать все вещи, дотрагиваясь до них руками, и, не успев осмотреть одну, брала в руки другую, охая и ахая от удивления и восторга при виде всех изящных мелочей, к которым она не привыкла, скитаясь из города в город по номерам средних гостиниц.

— Вы, может быть, хотели бы освежиться, переодеться с дороги? — предложил ей Вячеслав.

— Нет, это уже после ужина. Вот я только вымою руки.

И она тут же протянула руки обоим братьям, чтобы они расстегнули ей манжеты рукавов.

Вячеслав принялся за это тотчас же, а Сева, точно не заметив, отвернулся.

— О, как это странно, что я не слышу за стеной чьих-то шагов, голосов, брани, как всегда в гостинице, и этих звонков, звонков в коридоре.... Игры на рояле. Ах, да! А у вас есть рояль?

— Есть.

— Вот чудесно. А к вам ездят гости? Устраивают вечера, танцы? Нет? Ах да... я забыла...

Она болтала, и вода, журча и всплескивая, падала ей на руки и из чашки умывальника в ведро. И в этих всплесках и переливах воды было что-то общее с её говором, столь же однообразное, утомительное, скучное.

Тем, что она умывалась при них, она сразу установила свою интимность с этим домом, хотя, конечно, делала это неумышленно. И, вытирая свои полные белые руки, глядела то на одного, то на другого брата, фамильярно улыбаясь обоим, как будто давно сжилась с ними и уверена, что они считают её своею.

На Пасху приезжали соседи, но без жён. Значит, уже знали все. Это, видимо, раздражало Вячеслава. Он держался с ними сухо, почти вызывающе. Представляя Эмму, как гостью, он не хотел скрывать своих отношений с нею. Представляя ей гостей, он с особенным ударением называл её баронессой, и все отвешивали ей почтительные поклоны, даже исправник, который не мог не знать, какая она баронесса.

И в этот вечер, за столом, гости не стеснялись пить в её присутствии так, как мужчины пьют только в своей компании; скоро забывали двусмысленную почтительность и явно злоупотребляли её титулом, особенно, когда просили чокнуться с ними.

Вячеславу красноречивыми намёками и взглядами старались выказать одобрение и зависть. То и дело впивались в её пухлые руки жадными всасывающими губами.

Все это оскорбляло Севу, и он мучился и за себя, и за покойную, и за брата, а впереди ждал ещё худшего и ещё более мучительного.

За ужином она держала себя хозяйкой, и это также коробило Севу и мучительно вызывало сравнение с прошлым, когда это место, ещё так недавно, занимала другая, и все при ней было так чисто, так легко. Минутами у него поднималась неутолимая злоба к Эмме. Но он тут же старался убедить себя, что неправ. Она покуда не сделала ничего дурного и, может быть, в самом деле, бескорыстно относится к брату. Но поведение брата, всё с довольной улыбкой принимавшего из её рук, волновало его и снова вызывало раздражение и злобу, но не к брату, а все к ней же, и она становилась ему ненавистнее. Особенно его мучила её манера есть: она как будто ела не только ртом, но и глазами и делала это как-то торопливо и разбросанно, как и все: ткнет вилкой в одно, потом в другое, и тут же забывает о том, чего хотела.