Александр Федоров - Осенняя паутина

— Вы куда?

— Так... На воздух...

— Вот и прекрасно. Я хотела попросить вас поехать со мной верхом.

— Ну, что же, поедем, — равнодушно ответил Сева, едва стоя на ногах от усталости и изнеможения.

На крыльце он остановился, ослеплённый солнечным светом, хлынувшим в лицо, и опустился на ступеньку. Казалось, кто-то с головы окатил его теплом, и оно стекало даже за ворот рубашки живыми греющими струями, от которых холод уходил внутрь и там вызывал неприятную дрожь.

После ночного дождя все светилось: стены, черепицы крыш, даже как будто сама земля, а стекла открытых окон в людской прямо-таки ослепительно сверкали, и оттуда слышались голоса и детский плачь. Развешенное около людской белье на верёвках, пронизанное солнечным светом насквозь, в белом — сияло перламутром, в красном пылало огнём. Земля успела просохнуть, и только от людской до барского дома шла влажная дорожка: след только что снятых досок, настланных рано по утру, чтобы не пачкать полов барского дома. Трещали скворцы, где-то лаяли собаки, ржала лошадь и за домом кудахтала курица, снёсшая яйцо. По двору прошла экономка к погребу, с недовольным злым лицом. Из людской вышел Семён, уже вернувшийся со станции, и направился в конюшню: верно, ему дали распоряжение седлать верховых лошадей.

Сева посмотрел в степь, где был вчера, и ему так захотелось уйти сейчас туда, в эту даль, подёрнутую паром, которым дышала не только земля, но и пушистая озимь, зеленовато-жёлтая вблизи и синеватая вдали. Отяжелели веки, хотелось спать. Он закрыл глаза.

Послышался запах знакомых духов, и Сева очнулся.

Она сразу заметила необычное выражение его лица.

— Нет. Я только очень хочу спать. Я не спал всю ночь. Мне мешала гроза.

— Так идите спать. Вот дитя! Мы поедем после обеда.

Он послушно отправился в свою комнату, хотя ему именно хотелось уснуть на солнце, здесь, или там, в степи. Войдя к себе, он, как был одетый, повалился на ещё неубранную постель. Закрылся с головой одеялом, сжался в комочек и стал прислушиваться к этому необыкновенному колющему звону, который разливался по его телу, и тело тяжелело и все погружалось куда-то глубоко, глубоко вниз.

Что-то светлое, похожее на облако, вошло в его комнату и стало приближаться к кровати.

Ему и прежде во время забытья или сна казалось, что порой отворяется тихо дверь и белое облако появляется на пороге. Но он смыкал ресниц и облако исчезало.

Теперь оно приблизилось. Это была не та. Он узнал — кто это.

— Вы спите, Сева? — услышал он вкрадчивый голос. — Вы спали так много, что я стала беспокоиться.

В комнату через открытое окно проникал голубоватый свет ночи, и Сева, как во, сне, видел яркие дрожащие звезды на небе.

— Вы нездоровы?

— Я здоров... Я сейчас...

Он сделал усилие, чтобы подняться на ноги.

— Вы спали, не раздеваясь. Что с вами?

И, прежде чем он успел что-нибудь предпринять, её мягкая нежная рука прижалась к его лбу.

— Да, у вас, кажется, жар.

Испуганными глазами она теперь лицом к лицу смотрела в его глаза сухие и блестяще от заливавшего их внутреннего зноя.

— Зачем же вы не хотели мне сказать раньше. О, Herr Gott im Himmel. Здесь даже нет доктора. Я сейчас напою вас малиной. А теперь разденьтесь и лягте в постель. Я помогу вам.

И она расстегнула его гимназический пояс.

Кровь бросилась ему в лицо, застучала в голове и заволокла глаза. Он схватил её за кисти рук и отвёл их в сторону.

— Нет, нет. Я сам.

— Ну, хорошо, сам… А я сделаю вам горячий глинтвейн. Это всегда помогает.

Он глубоко вздохнул, когда она исчезла. Что делать? Вот сейчас она придёт к нему, к его кровати и станет касаться его своими руками, которые он не в силах будет оттолкнуть... Убежать отсюда? Выпрыгнуть в окно и убежать в степь?

Но он все же продолжал делать начатое ею. В одну минуту разделся и снова очутился в постели, дрожа мелкой дрожью, в жутком ожидании чего-то страшного, но неизбежного.

Кровать казалась ему зыбкой, как волна. Она покачивала его и, по временам, как будто несла стремительно куда-то вперёд. Ему страстно хотелось забыться, но забытьё не приходило и, вместе с тем, сознание находилось на той границе, когда воля уже почти не повинуется ему.

Губы были сухи. Иногда казалось, что они покрыты извёсткой, и известковая маска захватывает все лицо и даже тонким прозрачным слоем ложится на глаза. Время представлялось совсем не так, как обыкновенно. То казалось, что оно ползёт прямо по телу, тяжелое и медлительное, то одним взмахом пролетает целую вечность.

Запахло чем-то теплым, душистым, необыкновенно приятным, тем, чего именно просил язык, и губы, и все внутри.

— Вот глинтвейн. А это малина. Хорошо одно и другое. Сначала глинтвейн, а потом малина.

Обхватив одной рукой его шею, она приподняла его на кровати.

Он сел, держа одеяло на плечах, и стал с радостью пить горячий, пахнущий всякими специями глинтвейн. Но скоро вкус его стал ему противен.

— Теперь малину.

Он с отвращением отказался. Но тепло напитка уже проникло в него и разлилось в крови опьяняющей истомой и как будто растворило тяжесть, давившую все тело и особенно голову.

А она говорила:

— Бедный, бедный мальчик. Вы простудились. Вы совсем больной.

Он хотел сказать: «Я совсем здоров теперь», но не сказал этого. Наоборот, притворился совершенно бессильным и покорным.

— Вы будете от глинтвейна потеть. Вам необходимо будет переменить белье: обсушить вам тело.

— Нужно будет позвать экономку, Марфу Никоновну.

— А я? Разве я не могу этого сделать? Тем более, что она спит. Все уже спят. Очень поздно. Мы одни в целом доме.

Последние слова её наполнили его сердце новым смятеньем и тревогой.

— Вы мне не доверяете. Вы меня совсем не любите.

И она села к нему на кровать и проводила нежной ладонью по его шее, пробуя, нет ли на ней влаги; расстегнула ворот рубахи, и её рука уже касалась его груди...

От этих прикосновений огненные искры, враждебный и вместе с тем непреодолимые, призывно задрожали в его крови. Теперь он уже знал наверное, что все кончено, и не смел и не мог противиться.

Она совсем низко наклонилась своим лицом к его лицу, так что он уже чувствовал её дыхание... губы её покрыли его губы, и какой-то радужный смерч захватил его и закружил в стремительном, буйном движении.

Прошли часы короткой ночи. Наступил новый день. Серым, ещё неуверенным светом наполнил он сумрак комнаты сквозь щели ставней.

Ещё свеча горела на исходе, но пламя её уже утратило всякий смысл и представлялось холодным и ненужным.

Уже обессиленная исступлёнными ласками, но все ещё неутолённая, она говорила ему:

— Ты меня не любишь... Ты меня не хочешь больше любить...