Александр Федоров - Осенняя паутина

У ворот стоял извозчик, сжавшись на козлах, — тот самый, которого он видел час тому назад: значит, она пошла пешком.

Насколько хватал глаз, на тротуаре её не было видно. Слева, в тумане, темно и расплывчато рисовалась церковь, и оттуда шла бедная женщина, сгорбившаяся под тяжестью мешка. Справа медленно шагал господин в шляпе с сигарой в зубах. Она должна была пойти направо.

В тумане, как видения, тянулись деревья вдоль тротуара, при свете фонарей, распустивших по воздуху длинный флер, точно погребальная процессия.

Жирными темно-фиолетовыми пятнами отражения фонарей дрожали на асфальте. Деревья роняли тяжелые капли с ветвей; капли ударялись об асфальт, и эти свинцовые звуки производили впечатление более гнетущее, чем в одиночестве стук часового маятника.

А что, если у неё, на самом деле, ещё ничего не было решено с тем, и только теперь она поспешила к нему, чтобы дать своё согласие? Что, если она сегодня пришла с последней надеждой? Но тогда разве так надо было вести это дело?

Да, разумеется, для неё это было дело: даже не дело, а афера. Это слово более подходящее. О, хитрая лиса! Она не брала денег! А может быть, этим-то она и хотела поймать его, и когда увидела, что не удалось...

Нет, он не прав перед ней; так нельзя было притворяться. И он вслух повторил её слова, сказанные в страстном порыве: «Самое унижение перед тобою мне сладко».

Сел на извозчика. Затрещали колеса, наполняя шумом опустевшую улицу.

— Послушай, — обратился он к извозчику. — Ты, верно, спал?

Извозчик удивился.

— Нет и не думал спать, хотя, по правде говоря, было время выспаться: прошёл добрый час, как привёз сюда барышню. А недавно барышня ушла пешком.

Значит, она пошла к нему: это недалеко. А может быть, просто у неё не было денег на извозчика? Случалось.

Треск колёс по мостовой мешал думать, и мысли прыгали, как эта лошадь, которая, видимо, делает слишком много движений, а подвигается убийственно медленно.

В каждой настигаемой фигуре чудится она. Взгляд его напряжён до такой степени, что как бы съедает самый туман и мрак. Её нет.

Траурная процессия деревьев по обе стороны тротуара окончилась. Её перерезает шумная улица с гремящими конками и экипажами, со множеством магазинов, которые наглыми продажными глазами вызывающе смотрят наружу. На углу часовой магазин. Эти большие круглые часы хорошо известны им обоим.

Толпа. Кого-то раздавили. Все равно. Это неважно для него теперь. Как жадно сбегаются люди на кровь. Может быть, она в их толпе: она так любопытна. Он напряжённо всматривается, приподнимается в дрожках…

Дальше!

Его охватывает уныние. Никакой надежды увидеть её. За освещённым окном кондитерской фигура, похожая на неё. Вздрогнуло сердце. Он даже не дал себе труда всмотреться, остановил извозчика и ринулся туда.

Уже в дверях он ясно увидел, что это не она. Но какое сходство сразу! Даже и одета почти так же. Он не повернул тотчас же обратно только из чувства, близкого к благодарности за сходство. У этой определённый, почти мужской нос, а у той в лице все женственность и неопределённость.

Он машинально покупает засахаренные орехи: она любила их и ела как-то особенно приятно, по-детски облизывая пальцы.

Дрожки опять трещат по улице; поворачивают из оживлённой в глухую, из глухой опять в оживлённую; проезжают по мосту; открывается клочок моря с голубыми электрическими шарами, и шары сквозь туман представляются светящимися пауками, повисшими в воздухе, подобном густой паутине. Иногда оттуда доносится рёв парохода, крик чудовища, изнемогающего от тоски и одиночества в синеватых волнах безнадёжности.

Теперь у него уже определилось намерение: надо во что бы то ни стало остановить её, удержать от нелепого шага. Он вовсе не желает принимать на себя ответственность за её судьбу, а так выйдет в конце концов, если она с досады поставит на своём.

Ему надо было не злиться, не принимать этого высокомерного тона; напротив, отнестись к ней, как к ребёнку, растрогать её воспоминаниями, покрывающими все их недолгое счастье лаской бесконечной и голубой, как весеннее небо.

А сколько было забавного и смешного!..

Он улыбнулся, представив себе кое-что, и прямо решил, что недоразумение должно быть кончено.

Что даст ей взамен этот слизняк? Надо просто послать его к чёрту, — вот и все. К чёрту! К чёрту парфюмеров!

Извозчик обернулся.

— Что угодно?

— А разве я сказал что-нибудь?

— Будто сказали что-с...

— Так. Недурно было бы, если бы извозчик меня свёз к чёрту, — опомнившись, подумал он. И сердце его стало маленьким и колким, как острие иглы.

Окно её было темно: ещё не вернулась.

Он отпустил извозчика, но тот, как назло ему, остановился тут же на углу. Приходилось торчать у него на глазах.

Он стал ходить взад-вперёд по другой стороне, то и дело взглядывая в окно, жадно сторожа фигуру, приближавшуюся к воротам.

Никогда он не испытывал такого прилипчивого одиночества, как сейчас, в эту ночь, перед темным окном в третьем этаже скучного, облезлого дома.

Она у того; это верно, как магнит.

Туман проникал в платье и даже кожу, до такой степени, что начинала ощущаться его тяжесть. Мостовая казалась чешуёй спящего, ослизлого гада. Даже огни фонарей и те светились как-то сыро и мокро.

От нежности он переходил к негодованию, докипавшему до ревнивого бешенства; осыпал её злобными упреками, даже бранью и уверял себя, что дожидается её только затем, чтобы швырнуть ей в лицо своё презрение.

О, он отлично понимает её! Она не более, как самое ничтожное создание, ограниченное и пошлое, как любая мещанка. До встречи с ним она едва умела связать пару слов. Он, вместе с своими поцелуями, перелил в неё то, что открывает глаза на жизнь и природу. Может быть, это ей и помогло поймать того жирного гуся. Что ж, она в его глазах может сойти за интеллигентную особу. Пусть он на ней и женится. Она покажет ему себя. Она украсит его четырехугольную голову недурными орнаментами.

Туман как будто растворяет в себе все предметы, и они кажутся рыхлыми до того, что вот-вот расползутся, раскинуться в нем и образуют грязную, скользкую муть. Люди похожи на улиток, и самые мысли становятся мягкими, скользкими, холодными.

Он останавливается иногда около фонаря и смотрит на стрелки карманных часов. Минуты ползут одна за другой, извиваясь медленно и тяжко, как раздавленные. Может быть, они выползают оттуда, из этого темного окна, спускаются по ржавой водосточной трубе и проходят в часы прямо сквозь сердце, томительно и монотонно сверля его.

Так давно было без пяти минут девять, а сейчас всего половина десятого.

Опять затрещал экипаж. Сердце начинает биться, точно собака на цепи, почуявшая свою хозяйку. Рабское сердце! Оно вполне заслужило это сравнение: оно не более, как жалкое похотливое животное, потому что ничто, кроме похоти не могло его привязать к ней.