Александр Федоров - Осенняя паутина

Она несколько запнулась, умышленно обходя местоимение.

С досадой, доходившей до боли, он посмотрел ей вслед и, понурив голову, пошёл, куда она ему указала.

Взять ключ и распроститься с ней. Сказать: я забыл вчера взять у вас мой ключ. Больше ничего. Ни одного слова больше. А если она оскорбится, напрямик заявить ей, что иначе не может и быть после того, как всего час тому назад узнал он ещё кое-что о ней. Да, кое-что такое, что окончательно уронило её в его глазах. Дойти до такой степени, чтобы отдаваться пьяному цинику! И после этого она могла рассчитывать... А то, так просто уйти, не говоря ни слова. Пусть знает, что он не пожелал остаться, после такого оскорбительного отношения к нему в тяжелый для него час.

Солнце успело подняться и теплым перламутровым пятном сквозило в лёгких, совсем весенних облаках. Слабые, как улыбка на больном лице, ложились тени на подсохшей солнечной стороне.

Она показалась в кофточке, в шляпе. На ходу застёгивала новые перчатки; даже не умерила шаги, равняясь с ним, и он не сразу вступил с ней в ногу.

Они прошли порядочное расстояние молча. Нищая девочка привязалась к нему, забегала вперёд, клянчила.

— У меня нет ничего.

Но так как нищенка не отставала, он сунул руку в карман пальто, — может быть, засорилась мелочь, — и наткнулся на коробку с засахаренными орехами.

Он почему-то сконфузился и сунул коробку нищей.

Та подхватила и кинулась прочь.

Он уловил подозрительный взгляд и должен был объясниться, чтобы она не думала, что он был ещё где-нибудь, после того, как с ней расстался: чистосердечно рассказал, каким образом купил эти орехи.

Она была очень чувствительна. Глаза её отвечали слезами даже на пустяки. Но то, что тронуло бы её, может быть, ещё вчера, сегодня, наверно, опять произвело жалкое впечатление.

Он сжался, нахмурился, проникая в её настроение с тою остротой, которая сообщалась, ему бессонной ночью и взбудораженными нервами.

Они шли знакомыми улицами по направлению к его мастерской. Это делалось как будто машинально, но в нем возбуждало затаённую надежду, которая ещё не смела поднять крылья.

Последний туман совсем рассеялся, но в лёгкой влажности воздуха, не поддававшейся солнцу было, что-то почти ядовитое, как в незрелых, плодах.

Магазины по случаю праздника оставались заперты, и на улицах шевелилась ротозейная скука, обессмысливающая самый воздух. Все звуки и голоса дня падали в её раскрытую пасть и исчезали там без отклика и радости.

Его охватило неестественно поднятое чувство чистосердечия: желание раскрыть перед ней всю душу. Он уже не мог остановиться и, растравляя себя воспоминанием об этой ночи, рассказал, как искал её всюду. Она изредка взглядывала на него и силилась разгадать за этой расслабленной искренностью, — ради чего он вызвал её так рано утром?

Раздался резкий звук рожка, от которого воздух сразу потускнел, точно в него влилась черная струя; карета скорой помощи промчалась посреди улицы, почти непрерывно продолжая трубить. Где-то несчастье: убийство, самоубийство... Катастрофа особенно подходила к этому дню.

Он, бледнея, прервал свою исповедь.

— Как это странно... Опять где-то кровь... И вчера также... И тогда... Помнишь? После первого свидания...

У неё появилось испуганное выражение. Уж не угроза ли это?

— Все это пустяки. Случайность, не больше, — сказала она.

— Все роковое случайно. Как-то так бывает, что то, что вне случайности, чаще всего не важно. — И, опуская голову он мрачно закончил: — Нами владеют какие-то темные силы, совершенно опрокидывающие все, что мы считаем полезным, нужным для себя.

Ну, нет, она не согласна с этим. Человек может поставить на своём всегда, если захочет.

— Да? Значит, ты так хотела?

— Не будем об этом говорить.

— Почему?

— Потому, что это ни к чему не приведёт.

— Но неужели мы не можем поговорить друг с другом по душе? Ну, вчера иное дело. Я был слишком поражён этой неожиданностью. Ты поставь себя на моё место. После того, что было почти накануне... Ведь всего за три дня! — с отчаянным недоумением воскликнул он.

Поравнялись с мастерской.

— Зайдём, — предложил он, в то время, как сердце его замирало.

— Зачем? Нет.

— Ты боишься?

— Чего мне бояться?..

— Я уж не знаю. Вероятно, меня?

Она отрицательно покачала головой.

— Ну, так зайдём. В последний раз, — обратил он к ней чересчур открытые глаза.

На мгновение задумалась. У него захватило дыхание. Но вдруг нахмурила брови и решительно отрезала:

— Нет.

— А! Может быть, ты боишься себя?

— Я... себя! Почему это?

— Ну, все же, что-нибудь да значат для тебя эти стены.

Голос его задрожал. Она нетерпеливо сделала движение.

— Довольно... идём.

— В последний раз! — уж не владея собой, продолжал он. — В последний раз я хочу поцеловать твои руки там, где я целовал всю тебя. Ах, мне кажется, что в нашем большом зеркале ещё осталось отражение твоей наготы!

— Нет, нет.

— Ну, что может прибавить к тому, что было, это последнее посещение?

Она с лихорадочным упрямством покачала головой.

— Нет. Нет!

Тогда он стал напоминать ей беспорядочно и страстно их встречи, где еле-еле уловимые, трогательные черты нежности золотых вечеров, певучего молчания ночью у берега моря, или в парке, мешались с буйными образами их ласк, в которых вырывались слова, подобно огненным птицам, наполнявшие воздух вскрикиваниями и стенаниями.

Она пыталась прервать его, но он не слушал и говорил с горящими глазами; пыталась уйти, — он держал её руку и тянул за собою. Она уже начинала заражаться его безумием. Ему казалось, что она уступает, пойдёт к нему. Это вознаградит его за все перенесённые унижения.

По двору глухо раздались твердые отчётливые шаги.

Она рванула руку и сразу пришла в себя.

Мимо них прошёл господин в котелке, с сигарой в зубах, тот самый, которого он видел ночью: дурное предзнаменование.

Она пошла вперёд.

Он некоторое время стоял, с трудом переводя дыхание; потом бросился вслед за нею в расстёгнутом пальто, полы которого развевались.

— Умоляю тебя!

— Этого не будет.

— А, вот как! Ты даже не желаешь исполнить последней просьбы моей, хотя для тебя это ровно ничего не стоит. Да, да, ничего не стоит! — с ненавистью говорил он. — Ведь ты так щедро раздаёшь свои поцелуи. Ах, да ведь я же знаю! Уж меня-то тебе не провести. И, надо сказать ещё, ты была не особенно разборчива. В этом меня убедил вчерашний господин, у которого ты была после меня. Нет, нет, не тот, а другой, ещё пошлее и ещё ничтожнее! Пьяное животное. И он тебя в сущности презирает, иначе не стал бы мне сам рассказывать. Да, да, он сам мне и сказал: «Я ей такой же кузен, как и вы». — Ну, что, слышала!