Александр Федоров - Осенняя паутина

Они из последних сил держались за поручни, но вид поднимавшегося и опускавшегося горизонта действовал на них убийственно, и бедняги уползали вниз снова.

Упал в трюм и сильно расшибся буфетчик. Оторвалась корова, и её бросало от борта к борту. Пробовали удержать и привязать — невозможно: корове переломало в конце концов ноги.

С палубы снесло двенадцать бочек с вином, несмотря на то, что они были крепко занайтованы: все скрепы разорвало к чёрту.

В кочегарке ударами воды, забравшейся внутрь, выбило чугунную плиту и переломило кочегару-испанцу ноги.

Сначала нас несколько забавляли опыты, которые проделывала с нами буря, сталкивая друг с другом на скользких кожаных диванах вдоль стола, вырывая из-под носа тарелки, стаканы, бутылки с вином и коробки с консервами. Все это вызывало шутки: не беда потрепаться так один день, ну — два...

Первым, однако, сдался доктор. Его то и дело требовали экстренно к больным.

— Барыня в шестом номере того... совсем... из себя выходят, — старался наш лакей Пётр как можно деликатнее определить морскую болезнь пассажирки, которой казалось, что она умирает.

Доктор бранился, но шел.

Шутки как-то сами собой прекратились. Если рассказывали истории, то совсем не весёлые: о крушениях, авариях и тому подобных передрягах, в которых морякам приходится бывать нередко.

На четвертые сутки, когда мы уже миновали Гольфстрим, пошёл снег.

При свирепом ветре на вахте невозможно было стоять. Снег таял, но ветер леденил и гудел в снастях, как в струнах огромного плавучего инструмента.

Огни на мачтах чертили в сумраке невероятные узоры. Было что-то донельзя мрачное и таинственное в этих беспрерывных размахах и качаниях парохода под безнадёжным низким небом.

Он то совсем ложился на бок, как усталый верблюд, то через силу поднимался, гудя и скрипя, и стеная, взбирался на высокую волну и вдруг стремительно свергался оттуда вниз, зарываясь носом в воду так, что корма поднималась и винт вертелся в воздухе. Крен доходил до 44 градусов.

— Нет, это что! — прервал старшего механика, только что рассказывавшего страшную историю, капитан, не терпевший, чтобы в его присутствии рассказывали что-нибудь такое, чего с ним не случалось.

— Вот у нас на «Георгии» была история, так история...

— Расскажите, пожалуйста...

— Да что рассказывать. Разве в рассказе это передашь?.. Зерно передвинулось во время крена. Пароход лёг, как камбала, на бок, ни тпру, ни ну... Прямо, молись Богу и умирай.

Дверь с шумом отворилась. Он развёл руками и хотел продолжать, но вестовой, едва удерживаясь на ногах, доложил:

— Второй помощник просит капитана на мостик.

Опять, значит, случилось что-нибудь важное. Капитан плюнул с досадой и, так и не досказав своей истории, вышел.

— Черт знает, чаю не дадут напиться!

Но и нам не суждено было напиться чаю. Пётр, нёсший по коридору кипяток, не удержался во время неожиданного крена и обварил себе кипятком руки.

Я решил подняться к себе в каюту.

Каюта моя помещалась на спардеке рядом с капитанской. Крен шел назад, и я в один миг очутился наверху, скользя руками по обмокшим поручням.

Электрические лампочки освещали спардек, который принимал уже наклонное положение налево.

Было мне на руку. Я улучил момент и схватился за боковые поручни вдоль спардека.

Он весь был, как стеклом, покрыт влагой, которая светилась местами от электрических лампочек, подобно зеркалу отражая их мертвенный свет.

У самой стенки чернела какая-то жалкая скорчившаяся фигура.

Я поравнялся с ней.

Итальянец, держась обеими руками за поручни, с плачем молился о спасении: «Santa Madonna! О, santa Madonna! Noi perderemo!» — вне себя бормотал он и, увидев меня, завопил ещё сильнее:

— Signor! Noi perderemo!

Я хотел успокоить его, но в эту минуту палуба вырвалась из-под моих ног, и я едва не полетел к борту.

Сделав отчаянный, прыжок, я успел, однако, ухватиться за поручни и, быстро перебирая руками, поспешил вперёд к своей каюте.

Теперь пароход кренился правым бортом, и я почти висел на руках над волною, которая блестела, подобно горе с снежной вершиной.

В следующее мгновение я уже был около своей каюты. Поручни кончились. Надо было опять сторожить счастливый миг и ухватиться за ручку каютной дверцы.

Удалось и это, но волна захлестнула мои ноги. С ловкостью клоуна я, наконец, попал в мою каюту и, захлопнув дверь, вздохнул свободнее.

Здесь у меня было светло и уютно после слякоти, ветра, сумрака и волн, падавших на спардек.

Каюта была двойная по величине. На стенах висели портреты моих близких, и это внушало некоторую бодрость и успокоение.

Однако, дребезжащий звон графина и стакана в скрепках, а также танец моих туфель по каюте и здесь напоминали о буйстве волн. Я словил туфли, засунул их в щель между чемоданом и диваном, где чемодан был привязан, — оттуда они уже не могли вырваться, — и, совершенно изморённый трехдневной бессонницей и плохим питанием улегся на кровать, с трудом стягивая с себя намокшую обувь и засовывая её туда же, где были туфли.

Пароход продолжал свою пьяную скачку по волнам. Пол моей каюты по временам превращался в стену, а стена в пол.

А то я вдруг становился почти вверх ногами или, наоборот, вместе с кроватью поднимался на ноги. Однако же, я мужественно держался руками и ногами за прутья кровати и во что бы то ни стало решил уснуть несмотря ни на какие превратности.

За иллюминатором раздался стук от падения тела, и вслед за ним — стон.

Кто-то, очевидно, треснулся головой о палубу. Вероятно, вестовой матрос, а, может быть, тот несчастный итальянец.

Засуетились... очевидно, услышали... Тем лучше, я могу лежать спокойно, если это называется лежать, да ещё спокойно.

Глаза закрываются сами собой и неестественная дремота охватывает истомлённое тело.

Я даже начинаю видеть что-то вроде сна, хотя смутно в то же время сознаю, что это наяву, и крепко держусь по-прежнему руками и ногами.

Мне представляется, что верёвками прикрутили меня, как Мазепу, к спине коня и конь то мчит меня вперёд, то становится на дыбы, то бьёт задними копытами, стараясь сбросить свою ношу.

Не тут-то было.

Такое положение начинает даже забавлять меня.

Долго ли оно продлится, я не знаю.

Вдруг страшный треск заставляет меня вскочить с открытыми глазами на постели. Я сразу прихожу в себя. Уж не раскололся ли пополам корабль?

Сорвался мой чемодан. Он вырвался из верёвок и грохнулся на пол и теперь несётся к двери.

Я чувствую, как меня охватывает досада на него за то, что он не дал мне выспаться, на что я, по-видимому, на этот раз был вполне способен.

Но ещё не все потеряно. Достаточно водворить его на место, и все будет отлично.

Я покидаю кровать, и вот тут-то начинается жестокая борьба с чемоданом.