Алексей Будищев - С гор вода

Может быть, он близко? Нянюшка из окна детской видела направление ее бега, когда она скользила сюда на своих лыжах.

Муж накроет, накроет их здесь. И в загоревшемся скандале сгорит все дотла. Сгорит вся та ее обыденная несказочная жизнь. Дом, усадьба, драгоценности, дети, привычки, ее гардероб, связи, безделушки, положение и знакомство. Все! Ее бросило в ужас и отчаяние.

Она тихо заплакала. Удивленный, он близко-близко припал к ней.

И нежно спросил:

— О чем ты?

После нескольких минут колебания она решилась. Ей было до дурноты страшно. Может быть, ее муж рыщет возле них в нескольких шагах? И она рассказала Башкирцеву все, лаская его руки, заглядывая в глубину его глаз, умоляя его помочь ей в ее отчаянии.

Он гордо объявил:

— Но я не боюсь скандала. Тогда ты переедешь в мой дом.

Она тяжко вздохнула.

— Я говорила тебе уже сколько раз. Этот Рубикон для меня непереходим!

— Так что ж ты хочешь? — воскликнул он, полный желания утешить ее. Она сказала, чего она желает. Ей надо остаться здесь одной. Ему нужно возвратиться в свой дом. Здесь ей совсем не страшно. Волков в окрестных лесах нет уже давно, и в избе так уютно, тепло. Ей не будет угрожать здесь ни малейшая опасность.

— А если я собьюсь с дороги и замерзну? — воскликнул снова он.

— Ты сильный и смелый, — решительным тоном ответила она, — ты не собьешься с дороги! И я буду молиться за тебя! Помоги мне, спаси от ужасов!

Он любил ее, и звук ее голоса будил в нем силу и решительность, как волшебная флейта. Через несколько минут он, радостно и легкомысленно сияя глазами, заговорил:

— Голубка! Я и правда совсем не хочу рисковать подвести тебя под черные сюрпризы. Я великолепно доберусь до дома. Надо только идти на Головлев хутор. До Головлева хутора всего полторы версты. И там во время метелей звонят в церковный колокол…

Уже оживившись, она поддакивала ему:

— О, да! О, да! Сильный, любимый мой! Да! Да! Да! Я знаю, ты не захочешь моего позора!

Он трижды поцеловал ее в губы, зачарованный до ребячьего легкомыслия. Она набожно перекрестила его на крыльце. Когда его фигура утонула среди гневного бельма, она крикнула ему как благостное напутствие:

— О-го-го! Милый!

— Го-го! — откликнулся его голос еще беспечно.

Но когда через мгновение она повторила свой ободрительный возглас, он не ответил.

Может быть, теперь ему уже стало страшно, но как найдешь обратный путь среди беспросветного хаоса?

После некоторого раздумья, она возвратилась в избу, заперла дверь на крюк и тотчас же стала истреблять ковры и полости, как страшные улики, поодиночке заталкивая их в печь. А затем села поближе к огню и задумалась, крепко сдвигая красивые губы.

Муж нашел ее через два часа, при мутном блеске рассвета, живу и здоровехоньку. Целовал он ее и плакал от счастья.

Башкирцева же нашли только через три дня, за десять верст от лесной избы, в казенных дачах, на куче валежника.

В двенадцать лет он уже был большим фантазером, этот Петруша. В эти годы он особенно увлекался Майн Ридом, Густавом Эмаром, Купером, Понсон дю-Террайлем. И любил воображать себя красивым отшельником, «Красным Кедром», неустрашимым исследователем Диких пустынь, всегда среди опасностей, среди приключений. Под впечатлением «Похождений Рокамболя», он нередко воображал себя и обольстительным жуликом. Он был единственный сын своих родителей, и до поступления в гимназию его детство текло в одиночестве. Может быть, эти-то одинокие игры и изощрили его фантазию до болезненности, ибо товарищей игр, так необходимых в детском возрасте, ему приходилось лишь воображать. Может быть, в силу того же одиночества его и потянуло так необузданно к чтению.

А ко времени поступления в гимназию сложилась уже привычка играть одному, пользуясь лишь услугами собственной фантазии. Не хватало уменья ладить с новоявленными товарищами, а это опять-таки невольно толкало к одиночеству.

И с каждым годом он все более и более уходил в свой сказочный мир. В зимние, долгие вечера, когда он засыпал, утомленный суетою дня, его детскую кроватку окружали, таинственно выдвигаясь из сумрака, целые вереницы лиц. Хитро скалили зубы похожие на маски лица индейцев, с разноцветными перьями у темени. Скрестив на груди руки, мрачно вглядывался в зловещую даль красивый морской разбойник. Адски хохотал бесстрашный Зверобой, потрясая широким кривым ножом. Крался вдоль стенки обольстительный Рокамболь в черных шелковых чулках и с изящным кинжалом у пояса.

Плотнее прижимаясь к подушке пылающей, отяжелевшей от видений головой, Петруша, наконец, засыпал. И все-таки видел сквозь дымчатый сумрак дремы. Вот отважного золотоискателя-португальца, дона Хозе Марию Сальвадора, сонного, окружили команчи, хитрые, как шакалы, неслышные в движениях, как тигры на возвышенностях Корро. И, весь вздымаясь с подушек, Петруша бормотал заплетающимся языком:

— Скорее берите ваш штуцер, дон Хозе, скорее ваш штуцер!

И от сильных жестов падал с кровати на пол, пугая мать.

Его звали Петруша Баранов, этого мальчика; но в эти годы, когда его никто не видел, он любил подписываться так:

Петр Симон Барандос, капитан вольных стрелков Техаса.

Или еще так:

Натипак Ртеп Вонараб.

Изорвав бумажку с таким росчерком в мелкие клочки и весь розовый от счастливой выдумки, он все-таки бежал к матери и возбужденно сообщал ей:

— Мама, угадай, что это такое значит: Натипак Ртеп Вонараб?

— Ничего не пойму, — недоумевала мать.

С хохотом он кричал:

— Натипак Ртеп Вонараб — это значит — капитан Петр Баранов, если прочитать слово наоборот. Правда, хорошее имя для капитана вольных стрелков Техаса? Ртеп Вонараб? Мамочка!

Какова была сила воображения у крошечного Петруши, можно судить по следующему случаю.

Однажды, когда Петруше было всего восемь лет, мать как-то прошла мимо него в то время, как он таинственно крался из одного угла детской в другой. Петруша горько и безудержно расплакался.

— О чем ты? — обеспокоенно бросилась к нему мать.

— Да… о чем… — горько хмыкал носом и губами Петруша. — Сейчас ты спугнула целое стадо антилоп… а я три дня… не ел…

— Милый! Котик мой! — мать осыпала щеки Петруши поцелуями, тормошила его за плечи, прижимала его к груди. — Милый! Котик! Ведь ты сейчас кушал телячью котлетку! Хочешь, я сделаю тебе твою любимую яичницу?

— Не х… не х… хочу! Вяленую анти… анти… лопу… х… хочу! — плакал Петруша.

Ах, как вкусно мясо антилопы, слегка провяленное на солнце и затем хорошо просушенное под седлом техасского наездника! Ах, какая же яичница может сравниться с этой снедью!

Петруша плакал долго и горько. Мать хотела утешить его.