Алексей Будищев - С гор вода

— Я, Тарас Верхолетов! — выговорил он скромно, но твердо.

— Ты — благородное сердце! — совсем задохнулся Петруша. И крепко пожал его руку.

Старухи Лярския — Дарья Панкратьевна и Глафира Панкратьевна или, как они звали друг друга, Дашок и Глашок, — приходились двоюродными тетками Петруше. Жили они на окраине города в собственном каменном домике, низеньком, заново выкрашенном в мутно-кофейный цвет, с веселыми зелеными ставнями. Домик стоял на обширном пустынном дворе с полуразрушенной теплицей в глубине, по плоской черепичной кровле которой Петруша некогда так любил путешествовать, мысленно называя тогда эти свои путешествия восхождением на вулкан Чимборозо. Высокие заросли лопухов казались ему тогда вигвамами враждебных индейцев, а кустики белых акаций у забора — снежными вершинами горделивых Анд.

Кроме старух Лярских, в захолустном домике этом проживали: старая кухарка Федосеевна, с волосатой бородавкой на нижней губе, облезлый попугай, «господин Кро», черная, с седеющей мордой такса «Помадка», кривоногая, с кровавыми жилками на зрячем глазе, и толстый кот «Мурза-Мурзу», всегда довольный собой, всегда с достоинством щурившийся на весь белый свет. И к этому-то домику в четверг на Фоминой неделе, в девять часов вечера, и отправились: Петруша, Верхолетов и шестнадцатилетний мальчик из булочной Гринька, внук Федосеевны.

Заговор «одного лица», то есть Петруши, именно и заключался в том, чтоб совершить экспроприацию у старух Лярских. Деньги, добытые экспроприацией, конечно, должны были пойти на общее великое дело, и все трое, кроме того, перед выступлением в поход дали торжественную клятву совершить экспроприацию, не проливая не единой капли крови.

— Разве мы разбойники, — недоумевающе спрашивал Петруша сообщников, — и нам ли пристала кличка хищников?

Однако, экспроприации с голыми руками не совершишь, и все трое, ради острастки обитателей захолустного дома, все-таки вооружились если «не до зубов», то все же весьма прилично. Петруша и Верхолетов опустили в свои карманы револьверы тульского происхождения, но сделанные под «Смита и Весона», а Гринька подвесил к своему поясу финский нож. И все трое, прежде чем вооружиться, подолгу разглядывали каждый свое оружие и даже обнюхивали его деревянные части, точно недоумевая, уж на самом ли деле в их руках находится столь опасное оружие, или же все это им лишь снится в волшебном сне. Кроме оружия, Петруша и Верхолетов положили в карманы своих курток каждый по черной атласной полумаске. Прежде чем предстать перед обитателями пустынного дома, и Петруша, и Верхолетов, конечно, должны были надеть на свои лица маски, ибо старухи Лярския хорошо знали и Петрушу, и Верхолетова, и их вид без этих масок не устрашил бы даже благодушных старух. Гриньке же, к его сожалению, в полумаске было окончательно отказано, ибо наличность кассы заговорщиков позволяла им раскошелиться лишь на две маски. Взамен же маски ему было рекомендовано красиво прятать нижнюю часть лица в темно-лиловый гарусный шарф, который подарил ему ради торжественного случая Петруша, и поглубже нахлобучивать на самые глаза темную широкополую шляпу, добытую заимообразно Верхолетовым.

— Надвинь на самые глаза шляпу, — делал ему перед зеркалом позу Петруша, — вот так. Спрячь нижнюю часть лица в шарф! Великолепно! Правда, Тарас, он похож теперь на парижского апаша? — справлялся он у Верхолетова.

Впрочем, и роль, возлагаемая на Гриньку, была не столь ответственна, по сравнению с ролями его сообщников. Он должен был стоять на часах против дома Лярских в то время, как Петруша и Верхолетов будут работать в самых недрах этого дома.

— И смотри в оба глаза, чтобы кто не вошел во двор, — учительски натаскивал пучеглазого Гриньку Петруша. — Слышал? Чтобы и мышь не проскочила!

— Н-да, — кивал тот подбородком, пуча наивные серые глаза.

— А если кто войдет во двор в то время, как мы будем… оперировать в дому, — подыскивал Петруша выражение, подходящее случаю. — Слышал? Ты тотчас же крикни совой! Слышал? Или лучше ему завыть шакалом? — озабоченно справился Петруша у Верхолетова.

Верхолетов склонил набок голову и свернул губы трубой, что всегда выражало у него недоумение и колебание.

— Гы-гы-гы, — вдруг прыснул Гринька, — я ни по-совину, ни по-шакальи кликать не умею! Гы-гы… — опять раскололся он.

Верхолетов поставил голову прямо и тоном приказания выговорил:

— Нет, пусть он просто свистнет резким металлическим свистом!

Приложив к губам два пальца, Гринька вдруг свистнул, и так зверски, что и Петруша и Верхолетов зажали уши.

— Это я умею… Гы-ы-и… — все радовался чему-то Гринька.

— Но тактично ли нам подражать агентам полицейского произвола, вот таким свистом? — опять озабоченно осведомился у Верхолетова Петруша.

— Отчего же? — хмуро пожал плечами Верхолетов. — Истолкуй это как военную хитрость ради торжества дела. Ведь наводнял же Наполеон Россию фальшивыми бумажками? Вспомни историю!

— Пожалуй, — пожал плечами и Петруша.

И все трое они, наконец, двинулись в путь. Гринька, видимо, на все происходившее смотрел, как на наивную забаву и игру, и по дороге с его губ то и дело срывался добродушный, какой-то телячий смешок:

— Гы-ы-и!

Но Петруша и Верхолетов были мрачно сосредоточены. В успех и безнаказанность предприятия они оба верили свято. Каких страхов можно ожидать от трех безоружных старух, одного попугая, одного кота и одной дряхлой таксы, зубы которой давно уже выкрошились от конфет? Нет, страха оба они не ощущали, но им было приятно сознавать, что вот и они оба что-то взяли от тяготы теперешней жизни и добровольно возложили на свои плечи. Они видели в себе героев, — это верно. Но они точно так же и прежде всего видели в себе и добровольную жертву, — это тоже совершенно справедливо.

«Мы не кисейные барышни, вот поглядите на нас, — с восторженными слезами в горле думал Петруша, — вот мы приняли на себя самую черную работу, как мусорщики, и не морщим лиц наших!»

— Ведь, правда, мы теперь не флёрдоранжевые бутоньерки, чтобы их чёрт побрал? — спрашивал он у Верхолетова вслух, и тот кривил губы в тяжкой усмешке, чувствуя под сердцем что-то огромное, придавливающее его, испепеляющее до ничтожества, почти до небытия. И поддакивал кивком подбородка.

— У-гу!

А Петруше как-то само собою приходило еще в голову, что недурно было бы, если бы им, всем троим, ради настоящего случая, была присвоена особая форма, таинственная, хотя и простенькая, и по которой посвященные могли бы признать в них именно то, что они собою в этот миг представляли.

«Если бы на всех нас были надеты простенькие черные куртки с бархатными отложными воротниками, — мечтал Петруша, — на плечах бархатный же квадратный погончик, вроде как у студентов-технологов, но обшитый кругом серебряным галуном и с серебряным же изображением на середине мертвой головы, как эмблемы мужества и непреклонной воли…»