Алексей Будищев - С гор вода

— Да, — сказал он, и тут же схватил ее у кистей рук, с тяжелым дыханием бросая ее наземь.

Но прежде чем он успел упасть к ней, она с легкой проворностью поднялась на ноги. Он увидел ее глаза, темные, блестящие, но теперь точно сделавшиеся каменными, ее сразу потухшее, пожелтевшее лицо, искривившиеся, поблекшие губы.

— Мегзавец, — выговорила она, трясясь и пятясь от него, вся еще желтая, с остановившимся дыханием.

Он хотел что-то сказать ей, но губы выбросили непонятное и отрывистое, похожее на собачий лай.

— У-лю-лю, у-лю-лю! — травила кого-то пасть оврага, колебля воздух.

Он все смотрел на нее.

— Мегзавец, — вскрикнула она громко, подбирая юбки, собираясь бежать.

Он тотчас же поймал ее, сильно схватил за локти и вместе с нею упал на землю, весь взорвавшись ожесточением, буйством и беспощадностью. Она укусила его в ухо, вся скручиваясь, как на огне, упруго выгибаясь в последних усилиях, но тут же поняла, что он не слышит и не замечает боли. Вдруг почувствовав себя совсем, совсем беззащитной в этих каменных объятиях, вся расторгаясь, она жалобно заплакала и тихо, испуганно зашептала:

— Только не убивайте меня! Умоляю вас! Я никому, никому не скажу!

— Ага-а-га, — заурчал он, торжествующе, ликуя, уносимый буйством.

Овраг все гоготал, точно неистово улюлюкал, натравливая зверя на зверя, любуясь ожесточенной схваткой.

— У-лю-лю, — буйно колебало воздух.

Обратную дорогу ехали молча, без звука, без малейшего шелеста, и даже на выбоинах ее плечо не прикасалось к нему.

Но это не вызывало сейчас обиды. Душа его казалась неподвижной, каменной, пустынной. Как и то лесное озеро, она могла бы сказать:

— Я гляжу, но не вижу, слушаю, но не слышу. Я — сейчас мертвая!

За полверсты от усадьбы поехали шагом. И молчали. молчали.

Не глядя на него, она соскочила с шарабана. Не глядя, взбежала на высокое парадное крыльцо. Он точно почувствовал ее плевок на своей щеке. И тут душа оттаяла, ожила и безысходно тяжело заплакала.

Два дня она не выходила из спальни, сказавшись больной, и в спальне же ей накрывала к обеду маленький столик горничная Аксинья Ивановна. Он даже не слышал эти два дня звука ее голоса, и огромный, залитый солнцем дом казался ему пустым и мертвым. А через два дня его послали в соседнее именье за ученым садовником. Когда он вернулся, он узнал от Аксиньи Ивановны, что барыня уехала погостить к тетке вместе с детьми.

— У тетушки они прогостят неделю, — говорила Аксинья Ивановна, жеманно прищуривая глаза. — Ровнехонько неделю.

Пикар выслушал это молча и во время обеда не проронил ни единого звука. Повар сказал:

— Пикар и всегда был разговорчив, как судак, а теперь ему и совсем рот зашили.

А в сумерки, когда в доме не было ни души, он осторожно прошел в ее спальню, подошел к постели и долго глядел на ее белое, нежное одеяло. Потом опустился на колени.

— Прости меня, прости, прости, — зашептал он вдруг, еле шевеля губами. И благоговейно прикоснулся к краю одеяла.

Но когда он прислуживал за ужином Халябину, в его груди все буйно и восторженно ликовало.

— Пикар, ты в самом деле умеешь править? — спросил его за ужином же Халябин.

— Умею, — однотонно ответил он.

— Барыню ведь нигде не вывалил, значит умеешь.

— Умею, — опять повторил он, чувствуя в себе ледяной, звенящий хохот.

Выйдя на крыльцо, он и в самом деле звонко расхохотался, запрокидывая назад голову и трясясь. Повар выглянул в окно кухни и поглядел на него с недоумением.

Все-таки неделя тянулась медленно и хотелось подстегнуть ее, как ленивую лошадь. Звезды горели по ночам бледнее; холоднее казалось дыхание Суры, и по ночам, в бессонные часы, к его изголовью подходил бледный, с всклокоченными волосами ужас.

Губы тряслись, одеяло не грело, и виски тупо ломило.

Ровно через неделю Халябина вернулась из имения тетки розовая, сияющая, благоухающая, прекрасная, как всегда.

Пикар почтительно встретил ее на крыльце, почтительно помог ей выйти из дорожной коляски, так как она, при всем своем желании обойтись без его помощи, не умела этого сделать. Почтительно поклонился ей. И получил едва заметный кивок. Впрочем, она как будто чуть побледнела в момент встречи. Но, увидев мужа, звонко и весело рассмеялась:

— Дхуг, я сходила по тебе с ума всю неделю! Дхуг!

И ее хохот звучал светло и беспечно. Жизнь на Суре вошла как будто в обычную колею.

За чаем, завтраками, обедами и ужинами, сервированными, как всегда, с безукоризненной точностью, он прислуживал ей еще с большей почтительностью, почти не дыша, двигаясь, как призрак, благоговейно придвигая ей, на чем останавливались ее глаза. Но она как будто не замечала его, избегала даже называть его по имени. Раз, придвигая ей за обедом ее любимый напиток — тонкое, янтарное вино, наполовину разбавленное ключевой водой с кусочком плавающего льду, — он заглянул первый раз в жизни, смело и прямо, в ее глаза. И увидел, что она глядит на верхнюю пуговицу его жилета. Это наполнило его и жгучей обидой, и жгучим же торжеством.

Однажды он подавал ей на серебряном подносике письмо, полученное с почты. Она сидела у окна в своем кабинетике, в кресле.

— С почты, — почтительно, слегка сгибаясь, — проговорил он.

Она глядела на верхнюю пуговицу его жилета, принимая письмо.

— Постойте, — вдруг проговорила она тихо.

Он замер в двух шагах от нее. Кажется, она оглядывалась и слушала: нет ли кого близко? Не желала, чтоб ее слышали.

— Вы должны на этих днях попросить хасчет, — сказала она ему повелительно, но тихо, сдержанно и, видимо, волнуясь. Он видел, как побледнело ее лицо, и жадно искал ее глаза, но она упрямо глядела на свои выхоленные, розовые руки, с перстнями на прекрасных пальцах.

— Я этого не сделаю, — выговорил и он тихо, но твердо.

— Что? — еле выговорила она.

Она точно испугалась, и сердечная боль искривила ее пухлые, почти детские губы.

Он повторил полушепотом, но твердо:

— Я этого не сделаю. Не буду просить расчета. Не буду.

Это совсем ее испугало, почти всколыхнув в кресле.

— Мегзавец, — сказала она.

Он не пошевельнулся и стоял все такой же почтительный, но непреклонный, твердый, точно каменный.

— Мегзавец, — повторила она с отвращением.

Он склонился еще почтительнее и только побледнел всем лицом. Еще сильнее заволновавшись от вынужденной сдержанности, она зашептала, комкая платок, в звуке голоса переливая все свое безграничное презрение:

— Ну так я сама скажу мужу, мегзавец, сама скажу.

Не переменяя почтительной позы, он чуть пожал плечом.

— Как вам будет угодно, — уронил он тихо, — я не боюсь ни жизни, ни смерти.

И он вышел. А она тотчас же после его ухода испуганно приподнялась с кресла, и ее потемневшие глаза широко раскрылись. Звуком своего голоса он точно раскрыл ей на мгновение какую-то огромную, огромную тайну, тяжкую, мучительную, всю перевитую черными снами. И приставив к губе розовый палец, она несколько мгновений стыла в недоумении, вдруг странно встревоженная, невольно опечаленная, молчаливая. Но потом выговорила вслух: