Алексей Будищев - С гор вода

Но через час после ужина его снова тяжко стошнило, бросая все его тело в холодный пот. Стоя после припадка в одном белье у раскрытого окна спальни, он вдруг чего-то смертельно испугался. Темной тяжестью что-то громоздкое налегло на сердце и огнем зажгло виски.

— Валентина Михайловна, — позвал он жену, — что это со мною?

Та спала в одной с ним спальне, но ее кровать была отделена розовыми нарядными ширмами. Нежась среди подушек и нисколько, видимо, не испуганная припадком мужа, та спокойно ответила:

— Что с тобой? Вероятно, катар желудка. Тебе надо посоветоваться с доктором, съездить в город!

А в его глазах вновь вскинуло туманами. Будто кто постучал в голову стальным молотком:

«А что если это она тебя отравливает? Она? Жена? Ведь она не любя за тебя замуж вышла! А если теперь полюбила кого? Что ты на это скажешь?»

Ветер слабо шевелил листьями тенистого сада, протяжно шелестя, словно вздыхая о чем-то; над сиреневым кустом носилась летучая мышь, бестолково, точно заплутавшись в сумраке. Вверху горели холодные, показавшиеся вдруг страшными, звезды.

«Ингушевича любит?» — тяжко прошло в Столбушине неслышным стоном.

Но мысль о смерти показалась страшнее измены и опустошила, расплющила сердце.

Валентина Михайловна сказала:

— Катар желудка — болезнь совсем не опасная… Чего ж ты испугался, Степан?

Он с трудом оторвался от окна, погладил рябоватый лоб, опустился на кровать. Ночью спал тревожно.

Однако яркое, прохладное утро развеяло черные сны ночи, осветило надеждами. Опасения сразу показались вздорными и бессмысленными. Умываясь перед широким мраморным умывальником и с удовольствием ополаскивая лицо бодрящей струею, Столбушин думал о Валентине Михайловне:

«Вздор я подумал вчера, черный, несуразный вздор! Сказку-небылицу!»

Утренний чай он пил с удовольствием, как всегда, а четырехчасовая, обыденная, совместно с Ингушевичем, работа совсем будто выпрямила его, поставила на подлежащий лад. Опасения явились перед обедом, но мучительного припадка не повторилось, и день казался ярким, сулящим лишь благополучие, сладкую сытость и радости.

Муравьев-хутор стоял на двух невысоких холмах, как нарядный барин, любующийся окрестностями. На одном из холмов живописно раскинулись многочисленные усадебные постройки, дом и сад и оранжереи, на другом громоздко высились тяжелые, степенные здания мельницы и заводы. И рано утром, и в полдень, и вечером и мельница и завод громко вопили с этого холма железными глотками, точно требовали себе пищи всей ненасытной утробой. На три версты кругом разносились в полях эти неистовые вопли. И поля откликались на зов железных глоток. С утра до вечера тянулись от всех смежных деревень крестьянские брюхатые возы с хлебом, с рожью и овсом, с просом, с картофелем. Пели мужики на возах длинные, тягучие песни. Степенно вышагивали в оглоблях мохнатые, крепко сложенные лошаденки. Шел мастеровой люд целыми артелями, сверкая на солнце стальным инструментом. Шумными ватагами бежала даже детвора-подростки. И на них был хороший спрос на Муравьевом-хуторе. Веселой ярмаркой казался порой плоский холм с мельницей и заводом.

И Столбушина всегда веселила эта ярмарочная суматоха, как райская музыка. Под грохот машин, под говор рабочего люда, под скрип перегруженных возов горячей билась кровь в его жилах, напряженней работал мозг, всегда поглощенный торговыми выкладками. Как от вина, сладко кружило голову от этой сутолоки, окрыляя фантазию, изощряя находчивость, обостряя изобретательность. Самые удачные мысли приходили в голову именно здесь, на этом шумном холме, где так яростно орали железные глотки.

Оправившийся после мучительных и загадочных припадков Столбушин по горло погрузился в приятные для него работы. После этих припадков точно даже вкуснее стала жизнь. Хотелось работать, работать и работать и создать такое благополучие, о котором только можно грезить во сне. Снова стало ярко вериться Столбушину в его счастливую звезду.

Входя как-то на балкон, где с книгой на коленях мечтательно сидела Валентина Михайловна, он сказал:

— Вкусна жизнь? Да?

— Жить приятно, — ответила та, поднимая глаза на мужа.

— Нет, вы все, рожденные в холе, не можете понимать жизни вот, например, так, как понимаю ее я! — весело заговорил Столбушин. — Рожденные на мельнице, говорят, не слышат шума воды. И вы, с колыбели закормленные радостями, теряете к ним вкус. А я? Чем я был окружен с колыбели! Голодными тараканами! Черною нуждою! Вонючим рваньем? Чтоб оценить по достоинству солнце, нужно пожить в темном подвале, а вкус тепла знает только иззябший! Вот-с!

Валентина Михайловна сказала:

— Я каждый день нюхаю розы и каждый день говорю: Боже, как они прекрасны!

— А я полжизни нюхал навоз, — ответил Столбушин, — и эти розы для меня вдвое прекрасней! И потом, кто ежедневно приносит тебе эти розы? Садовник? Готовенькими? А я сам взрастил их долгими-долгими годами труда, сперва до крови исцарапав себе руки об их шипы! Для меня они вчетверо прекрасней!

— Ну, тебе и книги в руки! — с веселым хохотом воскликнула Валентина Михайловна. — Я предпочитаю готовые розы, выращенные специалистом-садовником! Вот и он наверное тоже! — радостно кивнула она головой входившему на балкон Ингушевичу. — Правда?

— Все розы одинаково хороши! — весело ответил тот. — Не все ли равно, кто их взлелеял, и кому они принадлежат!

«Готовники! — сурово подумал Столбушин. — Барчуки!»

Неприязненное к Ингушевичу чувство скользнуло в нем. Он внимательно оглядел его с головы до ног, точно расценивая его.

«Из себя глянцевит, — подумал он тяжко. — Бабы таких одобряют!»

— Я — мужик, — вдруг сказал он, сводя брови. — И повадка у меня мужичья. Если я какой цветок взлелеял, так уж он мой. А если кто попробует у меня его взять, так я тому… попросту… перерву горло!

Ему неприятно метнулось в глаза, что Ингушевич вдруг побледнел, и Валентина Михайловна тоже будто смешалась.

«Что же это такое?» — думал он, чувствуя в висках биение крови. На минуту ему как будто все стало ясным.

Но Ингушевич тут звонко и весело рассмеялся с самым невинным и беззаботным видом.

— Браво, Степан Ильич! — весело закричал он. — Вполне одобряю ваш образ мыслей! Победители жизни вот именно так и должны рассуждать! Браво! Браво!

И Валентина Михайловна с тем же безоблачным видом поддержала Ингушевича:

— Молодец Степан, — сказала она мужу. — Я очень, о-ч-чень люблю в тебе эту беззаветную смелость!

Столбушин думал:

«И опять мне сказочный вздор пригрезился! Ишь, инда мозги кровью вздуло!»

Вечером, когда чопорный лакей с рыжими бакенбардами Ираклий, сбросив фрак и чопорность, закидывал на ночь жирлейки с жареным воробьем, чтоб поймать на них, как он надеялся, двухпудового сома, к нему подошел Столбушин. Оправив жирлейки и даже перекрестив их на ночь, Ираклий, сложив почтительно бритые губы, сказал Столбушину: