Алексей Будищев - С гор вода

«Захочу — и предам вас пламени! Не сожрете!»

Валентина Михайловна спросила:

— Ты о чем?

Он подумал и сказал:

— Как ты думаешь, есть на небесах заповедные скрижали? Ты ученее меня!

Валентина Михайловна вздохнула:

— Я не знаю, — ответила она не сразу и точно чего-то пугаясь.

Столбушин упрямо уставился глазами в землю.

— И ученым и неученым — всем одна цена, — сказал он наконец сердито после долгой паузы.

Ираклий, топыря чопорные бакенбарды, почтительно глядел на хозяев из окна кухни.

На синем вешнем небе выглядывали звезды. И они говорили Ираклию одно, Валентине Михайловне — другое и Столбушину — третье. И все трое считали их золотые слова за непреложную истину. Но у всех трех ясно назревало неуловимое, как вешний пар, предчувствие чего-то надвигающегося.

Земский врач приехал только в одиннадцать часов, когда все небеса, от края до края, исписала незнаемыми золотыми гиероглифами чья-то неведомая рука. И, соскакивая с земской тележки, разминая натруженную постоянными разъездами поясницу, врач все же успел прочесть в этих золотых письменах:

«Надо трудиться! Ох! Ох!»

И пошел в дом.

Маленький, худенький и подвижной врач, с красными веками и с красными костлявыми ладонями, долго и внимательно обследовал Столбушина, переворачивая так и этак его грузное тело, выслушивая это тело, выщупывая и выстукивая. А затем сел к столу писать рецепт. И, набрасывая кривые строчки, беспечно переговаривался с Столбушиным:

— У вас не что иное, как запущенный катар. Это не суть важно, но все-таки нужна большая осторожность в пище. Старайтесь есть только жидкое. А там мы посмотрим! Увидим, сказал слепой! Да! Да! Ха-ха! А почем вы платили в этом году за хлеб? Да вы не бойтесь, голубчик, зачем вы глядите так встревоженно?

Однако он постарался уложить Столбушина в постель. И когда врач остался с глазу на глаз с Валентиной Михайловной, его лицо стало сразу же озабоченным и строгим:

— Вам надо, и поскорее, — сказал он ей, — свозить супруга в Москву, показать знаменитостям! Мы — люди маленькие, темные…

— А со Степаном что-нибудь серьезное? — спросила та.

— О, да!.. Очень…

— Что такое именно? — Лицо Валентины Михайловны побледнело.

Врач прислонился к нетопленной печке, точно согревая руки:

— У него без всякого сомнения вещь чрезвычайно страшная…

— Что именно?

— Рак желудка, — произнес врач шепотом.

Валентина Михайловна привстала с кресла:

— Это неизлечимо?

— Никогда, — сказал врач тем же тоном.

— А вы не ошибаетесь?

— Признаки слишком ярки. — Врач качнул головою.

Валентина Михайловна снова опустилась в кресло, задела рукавом полоскательную чашку. И поморщилась от испуга. Врач подошел к ней ближе.

— Это с ним… скоро может окончиться? — шепотом спросила она, не рискуя назвать мужа по имени.

— To есть когда он может умереть? — переспросил врач. — Скоро ли? Затрудняюсь ответить; пожалуй, он может прожить, — ну, как вам сказать, — три года. Это самое большее. — Слова врача звучали сухо, как страницы перелистываемой книги.

Валентина Михайловна поставила локти на стол. И из ее красивых серых глаз выбежали медленные слезы.

— Что делать, — вздохнул и врач.

После отъезда врача она долго сидела одна в столовой у раскрытого окна и все думала, думала о чем-то печальном и глядела на небеса, на сад и на реку. И вокруг нее будто звучала песня, грустная, но для нее не безнадежная.

«А ты будешь еще жить, — говорила ей эта песня. — И жизнь разве же это не счастие?»

Между сизыми облаками, как грустный бледнолицый рыцарь, встал месяц. Она плотно затворила окно столовой и тихо пошла спать.

Но ей не спалось. Телу было жарко в постели, а сердце томили холодные, грустные сны. И в ушах точно все еще звенела меланхолическая песня. Кутаясь в одеяло, она думала: «Он умрет через три года, через три года. А может быть, ранее. Когда? Через год?»

Ей было жалко мужа, и страшно было сознавать, что этот спящий с нею в одной комнате человек, такой большой, плотный и сильный, обречен уже на смерть.

«Кем? За что?» — приходило ей в голову.

И невольно, так уж сами собой, складывались ее мысли. Она стала размышлять, как-то заживется ей, когда она останется вдовой. И внезапно перед ее глазами зажглось что-то яркое, свободное и радостное. Привлекательное, как весенняя заря. Но так же внезапно и бессознательно она вдруг поняла, что такой поворот ее дум — греховен. Она привстала с постели и, повернувшись лицом к образам, поспешно закрестилась, нашептывая:

— Господи! Господи! Не надо этого, не надо! Не надо!

Долго еще она умоляла очистить ее мысль от греха. Потом перевернулась на другой бок и скоро заснула. И увидела во сне Ингушевича. Ласково смеясь ей бархатными, мягкими глазами, тот ел сочный и большой, такой большой, апельсин, деля его на мелкие дольки и вкусно смакуя точно припухлыми яркими губами. Одну дольку он съедал сам, а другую нежно вкладывал в ее губы. И каждый раз приговаривал:

— Вкусно? Это все припасено для нас им! Знаете, кем?

И будто он многозначительно подчеркивал это слово «кем», но оно звучало в его устах лаской. А вокруг них будто бы резвились, прыгали через радужные обручи мальчики с золотыми волосами, чередуясь в веселых хороводах. И будто бы не смолкая звенели кругом оранжевые бубенчики на длинных, таких бесконечно длинных, фиолетовых лентах. А потом все закрыло черным облаком с огромным пурпуровым глазом. Валентина Михайловна вскрикнула, испугавшись этого кровожадного глаза, и тотчас же проснулась. И тотчас же увидела мужа.

Поставив ноги на пол, тот сидел на своей постели, и его тяжко тошнило, наполняя всю комнату мокрыми, хриплыми стонами, удушливыми горловыми вскрикиваниями.

Порывисто она бросилась к мужу, вся переполнившись темным страхом и жалостью. Она схватила его за руку, вся припала к нему, не обращая внимания на дурной запах, будто текший с его мокрых губ.

С трудом кривя рот, Столбушин выговаривал:

— Я ел… одну… маленькую булочку… с чаем… да? А посмотри, чем… стошнило?.. Кровь… зола… и какой-то песок… а-а-а… дорогая моя… а-а-а…

И во всей его плотной фигуре было что-то детски-беспомощное, жалкое и темное. И его глаза слезились от натуги.

Она схватила его руку, припала к ней губами и расплакалась. Потом сама, своими руками, она прибрала за ним всю вонючую нечистоту, вымыла руки, подала мужу воды, чтобы прополоскать рот. И, опустившись рядом с ним на его постель, долго сидела возле, согревая его руки, вся проникнутая жалостью к нему, и дрожала в плечах. И старалась ни о чем не думать, а только жалеть его, жалеть. И быть чистой в каждом своем помышлении.

Когда вторично она укладывалась в постель, ей опять пришло на мысль: