Алексей Будищев - С гор вода

«Не надо этого, не надо! Не надо!» — хотелось ей кричать жалобно и горько, как птице, прячущейся от ястреба. И сердце защемило тоскою, беспомощною тоскою.

Прежде чем лечь в постель, она молилась долее, чем всегда, томясь в раскаянии и стыде за что-то.

А в сновидении видела:

Прекрасные юноши и прекрасные женщины парами гуляли в лазоревых садах и приветливыми кивками головы звали ее за собою на радостные игры. И она тоже кивала им в сладком томлении:

«Приду! Да! Да! Приду!»

В Москву поехали трое: Валентина Михайловна, Столбушин и Ираклий. Расчесывая в кухне перед отъездом свои великолепные баки, Ираклий говорил повару:

— Вот мы и опять посетим центры цивилизации. Посмотрим, что-то сделала за последние годы культура. Абсолютно посмотрим!

Повар с козлиной бородкой, белокурый, как лен, отвечает:

— Культура за последние годы много делов наделала. Солянку, например, теперь совсем поиначе готовит!

Валентина Михайловна, собираясь в отъезд, ходила по дому печальная и побледневшая. Столбушин сердито хмурился и сосредоточенно думал о чем-то.

Встречаясь с глазу на глаз с Валентиной Михайловной, Ингушевич мрачным речитативом напевал:

Выехали в Москву в легкий день — во вторник, как того желала Валентина Михайловна. Но на прием к знаменитости Столбушин попал только через неделю. Знаменитый доктор, еще нестарый, с седыми висками, усталыми глазами и чрезвычайно тихим голосом, точно он говорил шепотом, долго и тщательно обследовал и расспрашивал Столбушина. И, кончив обследование, опустился в кресло и замолчал, словно позабыв о Столбушине. Затем бросил мимолетный взгляд на молодого ассистента. Спросил его тихо, точно он сам был умирающий:

— Нынче какой день? Вторник?

И опять замолчал в усталой позе, сложив на животе руки. Но в его уклончивом взоре, которым он обменялся с молодым врачом, Столбушин вдруг ясно прочел что-то такое, от чего его обдало холодом и грустью. С трудом цедя слова, он спросил:

— У меня что-нибудь очень серьезное? — И весь замер в ожидании.

Знаменитый доктор вновь обменялся с ассистентом мимолетным и скользким взором, и поспешно стал тереть рука об руку, точно умывая их.

— Если хотите знать, — заговорил он тихо, поспешно и сбивчиво, — пожалуй, да. To есть, ваша болезнь опасна. Но… попробуем, полечим… Вообще я против предсказаний…

Но Столбушин ему уже не верил и хмуро принял рецепт.

Когда он вышел в приемную, где его поджидала Валентина Михайловна, он сурово сказал ей:

— У меня катар желудка…

— Слава Богу! — вскрикнула та. И увидела на его сером лице блуждающие розовые пятна.

Оставив жену в гостинице, Столбушин сказал ей, что поедет сейчас в магазин сельскохозяйственных орудий. И, попрощавшись с ней, вышел на улицу. Но тут же нанял извозчика, чтобы ехать к другому доктору, адрес которого дал ему Ингушевич. После обследования он сказал этому доктору резко и напрямки:

— Я знаю, что я болен смертельно. Но я человек большого торгового дела. И я хочу знать: много ли я еще могу прожить? Прошу говорить правду!

Застигнутый врасплох доктор ответил:

— Самое большое, если вы проживете полтора года. Рак желудка у вас самого скверного типа!

«Так», — злобно подумал Столбушин. Но на ногах устоял.

А от этого доктора он снова поехал к тому, знаменитому, у которого он только что был… Всю дорогу у него очень шумело в ушах, заглушая все мысли. И ощущался холод возле сердца. Добившись наконец вторичной очереди, он с стремительной поспешностью вошел в кабинет и сказал:

— Я знаю, что у меня рак желудка, и что я скоро умру. Будьте добры, скажите, могу ли я еще прожить полтора года? Это мне нужно для моих дел.

Голос его вдруг отмяк, и он говорил, точно извиняясь в чем-то.

— За год можно поручиться, — тихо, как умирающий, проговорил доктор, устало развел руками, поклонился и повернулся лицом к окну.

Прямо от подъезда Столбушин сел на извозчика.

— Поезжай, — сказал он ему сипло.

— Куда? — повернулся к нему лениво извозчик.

— Дурак! — выкрикнул Столбушин пронзительно и резко. — Дурак! Дурак! Тебе говорят, поезжай прямо!

— А еще барин, — лениво протянул извозчик.

Они ехали прямо тусклым руслом улицы. Мелькали прохожие и проезжие, золотые буквы вывесок. Огромная золотая перчатка вывески резко уперлась в глаза Столбушина, как боевая рукавица исполина.

«Придушат меня скоро, — подумал он, чуть всколыхнувшись в скрипучей пролетке. — Уморят голодной смертью. И сбросят, как падаль, в могилу!»

«А разве я не хозяин себе больше?» — гордо встало перед ним на мгновение, рассеивая душный и колючий мрак.

— Куда теперь? — спросил извозчик. — Ишь, без малого всю улицу проехали!

— А теперь налево! — резко крикнул Столбушин, раздражаясь.

Свернули налево и опять повернули направо. И тут Столбушин увидел жену, выходившую из Иверской часовни. Столбушин остановил извозчика, кивком головы позвал жену и молча указал место рядом с собою. Та подошла, села и, приветливо улыбаясь ему, сказала:

— Я молебен сейчас у Иверской служила о твоем здравии…

Сердце Столбушина на минуту оттаяло от этих мягких и ласковых слов жены, но вновь тотчас же замерзло в тупом отчаянии.

— Бог даст, ты поправишься, — дружелюбно сказала жена.

Совсем отвернув от нее лицо, Столбушин сказал сухо и резко:

— Нет…

Жена молчала, но он чувствовал ее смятение всей своей кожей.

— Сейчас я был у двух докторов: у того, у которого мы были с тобой, и еще у другого… — выговаривал Столбушин уже более миролюбиво, но все еще скрипевшим голосом. — Оба нашли у меня рак желудка…

Жена все так же молчала, боясь шевельнуться, но он понимал, что она холодеет с головы до ног.

— И оба в один голос они мне сказали, — говорил, отвернувшись, Столбушин, словно внимательно разглядывавший вывески, — что я должен умереть… через год…

Его голос вдруг сорвался, и всего его сильно заколебало.

Его плечи и горбившуюся беспомощно спину несколько раз круто встряхнуло. Валентина Михайловна поняла, что он рыдает. Ласково и тепло она обняла рукав его пальто, ощущая подступающие к горлу слезы.

— Поедем в гостиницу, тебе нужно отдохнуть, — наконец сказала она, стараясь звуком голоса отогреть его иззябшее сердце.

В гостинице, когда он сидел уже на маленьком диванчике и прихлебывал из стакана чай, ей почему-то было стыдно и неловко заглянуть в его глаза.

«В чем я виновата перед ним? Ужели только в том, что он скоро умрет, а я останусь жить?» — томили ее мысли.

А он, морщась, прихлебывал из своего стакана и говорил:

— Я горбом и мозгом моим заработал входный билет на пиршество. Я всю жизнь мечтал об этом пиршестве, как о брачном дне. Кто же смеет прогнать меня от столов, как блудного пса? Какие силы?