Алексей Будищев - С гор вода

Она прониклась беспредельною жалостью к себе и заснула.

За утренним чаем Столбушин думал:

«Сейчас она разбранила Ираклия за то, что тот вместо ее любимого вишневого варенья подал к чаю клубничного, ох-хо-хо. Рядом с нею умирающий, а она может раздражаться из-за таких пустяков! А я еще хочу ее облагодетельствовать! За что?»

Потянулся скучный день, ехидно нашептывающий каждой уходящей минутой о приближающейся смерти. Столбушин вздохнул.

Когда рожь сняли, Столбушин поехал в город.

— Пора пришла думушки последние оформить! — сказал он Валентине Михайловне.

В этот день с утра его сильно знобило, и он ходил по комнатам в беличьей куртке и в высоких бурочных сапогах. В таком костюме он сел и в коляску, чтобы ехать в город. Заняв, тотчас же по приезде, номер, он послал за нотариусом и распорядился, чтоб в номер подали чаю и коньяку.

Нотариус, потеющий, полный человек с рыжими, лохматыми усами и прозрачными глазами, не заставил долго ждать себя и с удовольствием тотчас же принялся за чай и коньяк. По его примеру подлил в свой стакан коньяку и Столбушин. Теплый и душистый напиток согрел его и развязал ему язык. После третьего стакана он, всегда такой замкнутый, вдруг раскис и стал жаловаться на свою судьбу. Дружески похлопывая нотариуса по коленке, он говорил.

До сорока трех лет ему, Столбушину, ужас как не везло в жизни. За двадцать пять лет неуемной работы он из босоногого бобыля-парня стал богачом, крупным землевладельцем, заводчиком. Всю окрестность своим именем наполнил он. Женился он тут на писаной красавице, по любви. Зажил с женою душа в душу, пил радости, о которых раньше и грезить не смел, и вдруг — рак желудка.

— Голодной смертью меня порешили заморить! — сипло восклицал он с блестящими сухими глазами. — Меня, — это при моей сытности-то! При моих достатках! Кто бы мог это предвидеть!

Нотариус сопел носом и соболезнующе качал головою:

— Скажите пожалуйста!

— Я до сорока лет, — вскрикивал, приходя в неистовство, Столбушин, — до сорока лет, как монах, во всем себе отказывал. Думал: придет мой час, завоюю благополучие, сооружу башню и тогда всего всем животом моим отведаю! А мне и пяти лет понежиться не дали! Из самых губ самый сладкий кусок выхватили. Хорошо это? Честно? А если я, например, взбешусь? А если я в полную расплату таких черных делов наделаю, от которых все окрестности взвоют? Какой на меня может быть суд? Чего я могу бояться после таких концов? Иван Спиридоныч! Вас Иван Спиридонычем зовут? Проследите всю систему моей личной жизни! Видите вы слезы моего сердца?

— Казус, — разводил нотариус потными, лоснившимися ладонями, — почти исторический казус!

— Казус! — жалобно восклицал Столбушин. — Казус! А у меня от этого казуса кровью мозг застилает, когда я только подумаю, кому я должен оставить все сооруженное мною здание! Кому? За что? С какой стати?

— Гербовые марочки надо будет купить, пока лавочки не закрыты, — вскользь заметил нотариус.

— Гербовые марочки, гербовые марочки! — с горечью воскликнул Столбушин, переваливаясь к нему и возбужденно хлопая его по коленке. — Побери дьявол все гербовые марочки!

Его мозг действительно словно застилало кровью, и гневным удушьем томило сердце, царапало грудь.

— На цугундер меня, стало быть, тащат, на цугундер, — выкликал он тоскливо, — кричат в уши: «Пиши духовную, издыхающий пес! Откажись от всех своих житейских благополучий!» В пользу кого отказаться? Для какого случая? Что-с?

Однако духовной на этот раз Столбушин не совершил. Посовещавшись с нотариусом о кое-каких формальных подробностях, он сказал:

— А ради духовной я к вам как-нибудь еще раз после заеду. И тогда все в лучшем виде оформим!

И приказал подать себе лошадей, чтоб ехать обратно домой. Никифор форсисто подал щегольскую тройку. Столбушин уже поджидал его на крыльце и стоял, облокотясь на перила, сгорбившийся, жалкий, словно разбитый на ноги. Молча, ни на кого не глядя, сел он в коляску, будто замерзнув среди своих колючих дум. И только когда проехали уже верст пять, он вдруг резко крикнул Никифору:

— В Березовку!

— В Березовку? — с недоумением спросил Никифор, точно не веря своим ушам. И подумал: «Перед смертью всю свою родню навестить задумал!»

О болезни Столбушина давно уж знали все в усадьбе.

Он повернул тройку с столбовой дороги на узкий, полузаросший подорожником проселок. И тронул вожжи.

Солнце близилось уже к закату, когда показались кривые улицы Березовки. Сейчас же у околицы попались бабы с водой, дьячок с удилищами на плече и галопом прыгавший мальчишка в коротеньких штанишках; в корзиночке, с какими бабы ходят за грибами, он волок по земле черного с белым ухом щенка и кричал о себе на всю улицу:

— Я зелебец! озолной зелебец!

И ржал по-лошадиному.

— К Назару Столбушину, — приказал Столбушин кучеру.

Коляска остановилась в коротенькой боковой уличке у темной, взлохмаченной хаты. Худенькая девочка, по виду лет десяти, стояла у самой завалинки и, вся как-то отвалясь назад под тяжестью, поддерживала на своем животе рослого полуторагодовалого младенца.

— Назар дома? — спросил ее Столбушин, не выходя из коляски.

— Не, тятька на кузнице, — сказала она плаксиво. — Не…

Лошади тронулись дальше. Девочка с ребенком на руках с какой-то испуганной поспешностью, захлебываясь, сказала подскочившему к ней мальчишке, тому самому, который возил в корзинке белоухого щенка:

— Это — тятенькин двоюродный брат, кой в коляске-то! Пра! Ей-Богу, пра! Пра!

— Ну? — испуганно переспросил и мальчишка, тараща глаза.

— Пра! Ей-Боу, пра, Боу-пра, — совсем захлебнулась девочка.

Сцепясь с мальчиком за руки и круче откидываясь назад под тяжестью младенца, девочка побежала с ним к кузнице, где остановилась коляска. С разных концов улицы туда уже спешил народ, мужики и бабы, парни и девки. Вид у девочки был озабоченно-сердитый, а шустрый мальчишка по дороге попробовал играть.

— Я зелебец, а ты кобыя! — сказал он, пробуя пуститься галопом, еще более утруждая девочку.

— У-у, стрешный! — огрызнулась на него девочка совсем не по-детски сердито. — Стрешный, пропади пропадом!

Когда дети подбежали к кузнице, Столбушин сидел возле на широком пеньке, окруженный целою кучкой народа. Впереди всех стоял Назар Столбушин, кузнец, высокий, сухопарый и черноволосый, с расстегнутым воротом и в распоясанной рубахе. Он что-то живо говорил своему двоюродному брату и по привычке резко жестикулировал руками. Между ним и старой бабой Перфилихой, знавшей Степана Столбушина с младенческих лет и потому взиравшей на него почти с благоговением, протиснулся востроносый, с облупленными от беспрерывных купаний щеками, парнишка. Этот рассматривал Столбушина, как невиданного зверя, жадно, не отрывая от него глаз.