Алексей Будищев - С гор вода

И он и Валентина Михайловна легли в этот вечер спать раньше, чем всегда. Донельзя намучившись за день, Валентина Михайловна скоро уснула. А он не спал, лежал в постели и точно остеклевшими глазами глядел в потолок. Всю свою жизнь припомнил он, всю упорную работу по созиданию богатства. Как упрямый бык, шел он к намеченным целям и одолел целые полчища препятствий. У другого человека волос на голове меньше, столько перегородок разбросал он смелыми руками. И в конце концов думал, что одолел судьбу. А на проверку вышло вот что! Вышло, что в самый разгар пиршества обыграла его судьба крапленой колодой.

Поглядывая в потолок, Столбушин сердито проворчал:

— Как шулер трактирный обыграла!

Досадой и злобой чуть покривило его губы.

— А в открытом бою иль не могла со мной совладать? — будто спросил он судьбу заносчиво.

И опять засосало сердце щемящей тоскою.

Все сейчас у него отберут, все до последней нитки. Отберут здоровье и силу и, превратив в дохлую развалину, еле передвигающую ноги, уморят медленной голодной смертью. И тогда шумно и весело поделят оставшиеся и счастливые все сокровища, завоеванные Столбушиным. Все поделят! Все разберут! Все отведают жадными устами!

Даже судорогой скорчило под одеялом Столбушина. Заламывая руки и тяжко уходя головою в подушки, он застонал.

— Все отберут, все, все, — шептал он еле двигающимися губами. Его жена будет женою другого. Кого, именно? — не все ли ему равно. И других, новых владельцев впустит в свои ворота его Муравьев-хутор, гордость его, работа его рук! То, что завоевано кречетом, поделит воронье, храброе лишь в битвах с трупами. Поделят, да еще и осудят, черной хулой помянут окоченевшего кречета. Скажут:

— Он нечистыми путями сокровища эти завоевал!

— А вы к нечистым сокровищам-то этим к чему жадными устами прикасаетесь? Ась? Предайте их пламени, если они плоды нечистых рук.

Совсем искривило губы Столбушина, и от безмолвного смеха грудь задохнулась. Но тут же всего его точно подбросило в постели, и, вывертывая губы, он безудержно расплакался, горлом глотая слезы и испуская из вывернутых губ раздавленные и жиденькие стоны. Так пищит жалкая полевая мышь в когтях ястреба. Но утром он встал как будто бы бодро. Долго и старательно умывался, истово молился перед иконой, почтительно поцеловал руку жены. Но один раз обмолвился, назвал ее Валентиной Николаевной, но тотчас же поправился и смело, сейчас же после чая спросил себе гурьевской каши.

— Чувствую, что могу себе это позволить! — почти весело заявил он жене. — Силы сейчас такие чувствую в себе!

Но желудок выбросил назад все съеденное, перемешав пищу с бурой, затхлой грязью.

Однако Столбушин как будто бы и тут не пал духом. Оправившись после припадка и прополоскав рот мятной водою, он сказал жене:

— Если уж биться, так биться, как на кулачном бою, до последних силушек. Поезжай к той самой знаменитости, у которой мы были, и скажи мой наказ. Пусть он соберет ко мне всех наилучших знахарей по всей Москве. Гонорар — какой угодно. Может быть, они меня и выходят! Скорее! А я пока прилягу, устал!

Валентина Михайловна бросилась со всех ног, обрадованная счастливой мыслью, а он лежал на диване, глядел на олеографию с изображением двух вакханок и думал:

«Ужели тю-тю Столбушинская железная дорога? Ужели Столбушинская дорога — на черных дрогах к могиле?»

Консилиум состоялся через два дня в номере у Столбушина, но благих результатов не дал. И медицина и хирургия бесславно сложили свое оружие перед непобедимым недугом. И отказывались от решительной битвы.

Когда Столбушин узнал о результате совещания, чуть кривящимися губами он сказал недоумевающим врачам:

— Запомните, господа, что судьба обыграла меня крапленой колодой, как трусливый шулеришка. И что иначе я в ее руки не дался бы!

В вагоне почти всю обратную дорогу он крепко, непробудно спал, покачиваясь на койке, как труп. А Валентина Михайловна много плакала.

Через неделю после приезда на Муравьев-хутор Столбушин говел, исповедывался и причащался. Ежедневно ездил на беседы к священнику. В эти дни он казался кротким, примирившимся с неизбежным, но в тайниках души он ждал чуда, исцеления, восстановления прерванного благополучия.

Шесть недель боролся Столбушин со своим бурным духом и смиренно поджидал исцеления. Но недуг делал свое дело, день за днем, без перерыва, истребляя силы Столбушина. Еженедельно и ощутительно терял Столбушин в весе. Кожа его лица стала серой, сморщенной и сухой. В глазных яблоках обозначились желтые нити, выцветали и морщились губы, неопрятной зеленью зарастали зубы. Понял он, что исцеления ему не будет, что, хоть разорви он грудь свою надвое, никто не придет к нему на помощь.

— И правым и виноватым одна расценка, — ворчал порою он в такие минуты. И тяжко вздыхал.

А дни шли за днями.

Выколосилось уже шибко ржаное поле, и в жаркие полдни пахла седая рожь вкусно выпеченным теплым караваем и сладким медом. Словно пиршество на весь мир заготовляли тучные нивы и нежились в сытых грезах, поджидая веселых гостей. Ежедневно совершал здесь прогулки Столбушин, медленно вышагивая шаг за шагом, понуря отяжелевшую от дум голову. Растомило его будто благодатное тепло полей, занавешивало хоть ненадолго неуемные думы, погружало дух в равнодушную дрему. В одну из таких минут, после прогулки в поле, тихо вошел он в комнату к Валентине Михайловне и скорбно опустился в кресло.

— Я к тебе на минутку, — сказал он ей строго и вдумчиво. — Пришел, видно, час о деле поговорить. Как ни откладывай, а надо…

Оторвавшись от какого-то рукоделья, Валентина Михайловна повернула к нему розовое лицо, мягко, как всегда, оглядывая его.

— О деле я, — повторил Столбушин. — Силы, чувствую, с каждым днем иссякают во мне; видно, в самый лоб смерть мне целит…

— Будет тебе, — мягко и успокоительно перебила его жена.

Он взглянул на нее. Таким гордым, довольным и радостным показалось ему ее красивое, холеное тело. Он недовольно и хмуро поморщился.

— Ты меня не перебивай, когда я о деле говорю, — попросил он ее с легким раздражением, — большое дело большого и внимания требует. Так вот какое у меня к тебе дело. Слушай!

Он передохнул всей грудью, видимо, слегка начиная волноваться. И Валентина Михайловна вдруг по этому его волнению и еще по чему-то неуловимому догадалась, о чем он хочет с ней говорить. Сквозь необъятный и жгучий стыд, бросившийся ей в голову, в то же самое мгновение перед ней ярко и соблазнительно мелькнуло:

«Сколько? Сколько он хочет мне завещать после своей смерти? Ведь он умрет же, умрет же! Не унесет же с собою всего!»

Боль от стыда была мучительна, но и та мысль охватывала все существо всецело, властно и радостно.