Алексей Будищев - С гор вода

Он вдруг стряхнул с губ гримасу и сказал:

— В эти последние дни я видел, тебе скучно со мной, ты хоть проехалась бы куда-нибудь…

— Нет, не скучно, — ответила она, — мне нисколько не скучно.

— Ну, как не скучно! — Он поморщился, втягивая и без того впалые щеки.

— Быть подле тебя, это — моя обязанность, — настойчиво повторила она.

— Скучная обязанность, — поправил он ее.

Она опустилась в кресло, ощущая во всех членах неловкость, точно она выходила на сцену.

— Я зашла к тебе, чтоб справиться о твоем здоровье, — сказала она, пытаясь сделать свои глаза приветливыми, между тем как ее томили ужас, тоска и скорбь.

Он ничего не ответил и понуро молчал. Можно было подумать, что он дремлет. Она почувствовала холод в руках и боялась пошевелиться. Он как-то перевалился набок, вскидывая ногу на ногу и сипя.

— Ты, конечно, — вдруг заговорил он, — выйдешь замуж, когда я умру, и хорошо сделаешь, конечно. Ты еще так молода и так… прекрасна, — с трудом выговорил он это последнее слово, — но я хотел бы обратиться к тебе с большою просьбой…

Он сипло задышал, видимо борясь с собою и волнуясь.

«С какою просьбой?» — хотелось спросить ей, но губы не повиновались, ей было тяжело и страшно.

— Я хочу просить тебя не выходить замуж, — выговорил он, — только за…

Он замолчал, ибо его губы свернулись в непреодолимую гримасу.

Ей стало холодно от ожидания и тоски.

— Ты за кого хочешь, выходи замуж, — поправился он, — но только не… за Ингушевича, — наконец выговорил он, видимо с трудом одолев препятствие. — Я прошу тебя, — выговорил он почти с мольбой.

Она молчала, потупив глаза, бледная, оцепенелая.

«Почему? — хотелось спросить ей с тоскою. — Почему?»

Но она тягостно молчала, бессильно опустив обтиснувшие руки, словно погружаясь в холодную, темную и жуткую пустоту.

— Ты мне не можешь дать обещания на этот вопрос? — опять спросил он почти вкрадчиво, словно ползая по ней умоляющим взором. И, свильнув глазами, продолжал: — Видишь ли, я считаю Ингушевича слишком для тебя неподходящим, слишком молодым, слишком непрактичным, что ли, слишком мелким по его коммерческой фантазии…

Он замолчал, обессилев, уставясь на ее лице упрямым неподвижным взором.

— Видишь ли, — заговорила она после долгой-долгой паузы, чувствуя, что надо прервать молчание, заминаясь на словах, — я никогда серьезно не думала («разве и не думала?» — мелькнуло в ней), — да, не думала, выйду ли я замуж, а тем наипаче — за кого именно. — Ее губы сердито передернулись.

Он не сводил с нее глаз.

— Но если ты хочешь, если это тебя может успокоить, — заговорила она вновь, — хотя я, право же, удивляюсь этому твоему вопросу и даже нахожу его для себя оскорбительным, но если хочешь, я даю тебе это обещание… с легким сердцем, — добавила она с поспешностью.

— Да? — спросил он, но уже равнодушно, тускло и вяло.

«Солгала, — подвел он мысленно итог, — спокойненько, вежливо и учтиво солгала!» Весь интерес разговора для него, видимо, окончательно потух. Но он все-таки сказал ей еще несколько вялых слов:

— Пожалуйста, сочти мои слова за глупый каприз больного. И постараемся забыть их. Я не хочу обременять тебя никакими просьбами, уходя отсюда… Зачем? К чему?

Выходя из кабинета, она думала:

«И вот он опять отравил мне весь день на сегодня, злой отравой отравил… О Боже!»

А он, подсчитывая цифры, думал:

«Если она получит только свою законную седьмую часть, и то это составит целое состояние… Заживет припеваючи… А он будет в это время гнить в страшной и смрадной могиле!»

Склонясь над листом, он опять зачертил какие-то цифры.

К часу дня стали собираться гости. Первым приехал ближайший сосед, Померанцев, худой и длинный, с женою и братом Кокочкой, восемнадцатилетним юношей, учеником театральной школы. Затем доктор Власов, затем девицы Трутневы и затем молодящийся старичок Замшев, с крашеными усами, но умный и интересный собеседник. Вскоре вся эта оживленная и болтливая компания с шумом была водворена Валентиной Михайловной в столовой, где быстро был накрыт стол к завтраку. К завтраку был позван и Ингушевич. За столом разместились с хохотом и возней, ибо Замшев все хотел сесть между двух девиц Трутневых — Шурочкой и Мурочкой, а те более предпочитали иметь своим соседом Кокочку.

— Барышни, милые барышни, — кричал Замшев, проворный и шустрый, несмотря на свой почтенный возраст, — ей-Богу же, я много моложе Кокочки. Ей-Богу же, у меня даже зубки еще не прорезались, а те, что вы видите в моем очаровательном рту, честное слово, вставные!

— Ф-фи, — какая мерзость, — махали на него руками Шурочка и Мурочка, — вставные, ф-фи!

— И нисколько не мерзость, — шутливо защищался Замшев, — почему мерзость? Мне делал их лучший дантист Вены, и, поглядите, они великолепны, как жемчуг! Лермонтовская царица Тамара позавидовала бы моим зубам!

— А сколько вам лет? — скажите по правде, по чистой правде, — бойко наседала на него Шурочка, сверкая карими глазами.

— По правде? — шумел Замшев. — По правде, если цифру моих лет прочесть по-арабски, справа налево, то мне всего 15 лет. Ей-Богу.

— Значит, вам 51? О-о! — делала Шурочка страшные глаза. — О-о!

— Охота же вам при чтении пользоваться приемами кислой Европы, — отшучивался Замшев, — я предпочитаю Восток.

Кокочка, поглядывая на Шурочку, насмешливо продекламировал:

— Э-э, — Замшев погрозил ему пальцем, весь полный юношеского задора, — а вы помните, что следует далее:

Упрямо усаживаясь подле Шурочки, он шепнул ей на ухо:

— Если вы захотите меня поцеловать, то не бойтесь, мои усы подкрашены непачкающей краской — крошечный флакончик стоит семь пятьдесят…

— Ф-фи, ф-фи, ф-фи, — затряслась от смеха Шурочка, — у него и усы крашеные…

— Но сердце неподдельное, вот в чем вся суть, — смеялся и Замшев.

Глаза Шурочки глядели уже на него радушно и приветливо. Ей было весело с ним. Кокочка заметил это и сделал гримасу наивно-святой грусти, как Орленев в роли Федора Иоанновича.

Ингушевич сидел за завтраком рядом с m-me Померанцевой, полной и томной, с отуманенными глазами, а Власов рядом с Валентиной Михайловной. Но Валентина Михайловна чувствовала на себе порою мягкий и длительный, точно что-то желающий сказать ей, взор Ингушевича, и вся содрогалась под ним в неведомом чувстве. И, опустив глаза, она тогда ближе склонялась к Власову и старалась вся погрузиться в разговор с ним.

Оживление за столом росло. Звонче и радостнее хохотали мужчины, ярче и радушнее светились глаза женщин. Кокочка, отчаявшись остановить на себе внимание Шурочки, очевидно уже совершенно поглощенной болтовнею с Замшевым, вовсю старался завлечь Мурочку и находил теперь ее даже много интереснее сестры.