Алексей Будищев - С гор вода

А потом он опять стал на прежнее место и вновь погрузился в свои наблюдения. Ждать ему пришлось долго, мучительно долго, но все-таки он дождался того, что ему было так необходимо. Он убедился. Взоры Валентины Михайловны и Ингушевича всегда встречались с жутким беспокойством, с страхом и трепетом, с истомным предчувствием о недалеком будущем, которого они, быть может, совсем не желали и сверх сил отдаляли. Все это, как по раскрытой книге, прочел Столбушин. И, снова кряхтя, он опустился на землю. Его сознание словно занавесили черною тьмою. Только сердце больно толкалось в груди. Он замер. Месяц грозно плыл в небесах навстречу тучам. Грозился поджечь серебряным факелом их кисейные ткани. Летучая мышь шныряла над черемухами, сеяла гневные колдования. Робко содрогались ветки черемух. Столбушин раскрыл словно отекшие веки и задумчиво сказал:

— Я одну тебя здесь не оставлю!

И опять долго и напряженно думал.

И опять сказал с мучительным стоном:

— Я одну тебя здесь не оставлю!

Шире раскрыл он глаза, оглядывая свое близкое будущее.

На луговине хором под серебряные стоны гитары запели «Ночи безумные»… Всех истомней томился в песне голос Валентины Михайловны.

Столбушин сидел и думал. Все думал и думал. Оборвалась песня, замолк хор. Только два голоса, обнявшись, умирали в сладостных муках над луговиной. Узнал Столбушин эти два голоса.

— Меня заживо отпевают, — глухо проворчал он. — Так, что ли?

Когда он проходил двором, в кухне ласково и заискивающе звучал голос Ираклия:

— Вот видишь календарь, — говорил Ираклий, очевидно, повару. — Видишь? Вот 23 сентября. Видишь? И тут даже нет и креста. Ни только что креста в круге. Видишь? Вот!

— Ну ладно, ладно, — ворчал повар, — хотя я твоим статским календарям не очень-то верю. Ты вот покажи-ка мне синодальный календарь!

— Какой такой синодальный?

— Очень просто: календарь, подписанный всеми митрополитами.

— Что же, мне за ним в Питер, что ли, ехать? — огрызнулся Ираклий.

— А уж это как хочешь!

Столбушин позвал Ираклия. И когда тот почтительно приблизился к нему, он, закашлявшись, завизжал неистовым скрипучим криком:

— Затопи мне печь на ночь!

И опять закашлялся. Ираклий видел, что он плохо передвигал ноги.

«Ужели выпимши?» — удивился Ираклий.

Под треск печи Столбушин долго сидел в кресле и, брезгливо топыря губы, все думал о чем-то. Не слышал звонков разъезжавшихся троек. Ничего он не слышал и не видел.

В двенадцать часов вошла к нему в спальню Валентина Михайловна, розовая, счастливая, но и усталая.

— Уф, — вздохнула она, — только что разъехались гости. Устала я с ними! А ты как себя чувствуешь? Как будто бы на вид лучше, чем всегда? — мягко спросила она мужа. — Да?

— Лучше, — однотонно и жалобно ответил Столбушин.

Вид гордого и прекрасного тела жены как будто на минуту поколебал в нем думы.

— Только вот зябну я все, — жалобно добавил он.

— Оттого, что сильно исхудал. Это понятно, — заметила жена. — Велел бы протопить печь!

— Да уж топили, — кисло пожал плечами Столбушин.

— Так вели протопить еще, охота же зябнуть.

— Прикажи Ираклию, — хило попросил Столбушин.

Валентина Михайловна распорядилась. Снова затрещали дрова в нарядной лепной печи. Столбушин все сидел в кресле. За розовыми ширмами послышался шорох женских одежд, — Валентина Михайловна уже раздевалась.

— А ты что же? — спросила она мужа из-за ширм.

— Я сейчас, сейчас, — словно бы заторопился тот. Его голос звучал жидко и хило. Послышался скрип пружин за ширмами. Валентина Михайловна сказала:

— Я чуть-чуть почитаю, а потом баиньки. Ну, что же ты не пожелаешь мне доброй ночи? Нехороший ты, злой!

В тоне ее голоса слышались детский каприз, хорошее расположение духа и приятная усталость.

— Покойной ночи, — выговорил Столбушин мягко, — а я сейчас пройду к Никифору, — вдруг добавил он с поспешностью, — надо распорядиться насчет выездки лошадей… Ах ты Господи, — закряхтел он.

— А разве ты не хочешь поцеловать моей руки на ночь? — шаловливо и радостно протянула Валентина Михайловна.

— Сейчас, сейчас, — опять заторопился Столбушин.

И, поцеловав руку жены, он вышел на двор. Но тотчас же с крыльца он повернул не к кучеру, а к флигельку, где жил Ингушевич. Окно его спальни светилось. Из-за угла Столбушин заглянул в это окно и увидел Ингушевича. Тот сидел в одном белье за столом, очевидно задумавшись, и чему-то ярко улыбался. Какому-то радостному видению. В бурном неистовстве Столбушин припал к этому окну всем лицом.

— Кто там? — беспокойно окрикнул Ингушевич.

Столбушин спрятался за угол, сипло переводя дыхание, ляская челюстями. Он слышал: скрипнула дверь, Ингушевич с крыльца посвистал собак. И, подождав, ушел обратно. Столбушин подумал:

«Только бы она скорее уснула!»

И понуро доплелся к той луговине у озера. У самой воды озера он опустился и глядел на лопухи. Бродил взором по дымившимся лугам и небу. Стыла земля без единого звука, дымясь паром, как усталая рабочая лошадь. Месяц жег факелом строгие тучи, но те не загорались, а только делались краше.

— Только бы она поскорее уснула, — вздохнул Столбушин.

И стал слушать едва уловимое стенанье натруженной земли.

— И я устал, — прошептал он, — ох, устал!

Когда он вошел в спальню, за розовыми ширмами на ночном столике горела свеча. Не колеблясь и прямо стояло пламя. Уронив книгу на пол, Валентина Михайловна спала. Ровно и сладко было ее дыхание. Яркие губы точно улыбались. Полуобнажилась гордая, сытая радостями грудь. Столбушин оглядел ее, прислушался и потушил свечу. Все лицо его сморщилось, сплюснулось и заморгало.

«Ты меня прости, — в тоске подумал он, — я иначе не могу!»

Он подошел к двери, запер ее на ключ и заглянул в печь. Все ее жерло было полно жаркими рубиновыми углями.

«Я иначе не могу, — снова подумал он, но уже холодно и мертво. — Ты меня прости!»

Он вновь долго и робко прислушался. И, приблизившись к печке, повернул к себе резную ручку, изображавшую извернувшегося хамелеона, которая закрывала трубу печи. Из открытого жаркого жерла сразу же потянуло удушливой отравой. Столбушин сделал несколько шагов и опустился в кресло. Сразу же затокало в его виски.

«Березовским Столбушиным все мое достанется», — неясно и разрывчато подумал он.

Так же неясно и призрачно вспомнились ему два Трофима и Назар.

— Эти на радостях винищем опопьются до смерти, — пошевелил он морщившиеся, сухие губы.

Злорадным беззвучным хохотом сотрясло его вдавленный, проваливавшийся живот.

«Только из одного востроносого парнишки толк выйдет, — нашептывал он мысленно, — он один мое дело удесятерит и закончит! В свое время».