Алексей Будищев - С гор вода

В Одессе среди неожиданных развлечений, новых людей и новых ощущений, он совершенно забыл обо всем этом происшествии с портсигаром, поглощенный ухаживаньем за хорошенькими женщинами, словно опьяненный веселым гомоном моря, и его многоцветным простором. Вспомнил он о нем только тогда, когда вернулся домой, почти через полгода. А вспомнив, тотчас же поехал к Юхванцеву, купив по дороге в ювелирном магазине великолепный золотой же портсигар, украшенный рубинами и крупным изумрудом. Юхванцева он застал как всегда, в кабинете за бумагами. Тотчас же после первых слов приветствия и раньше чем Адонин приступил к своей откровенной исповеди, Юхванцев, собирая всю кожу своего лица в мелкие морщинки сказал:

— А я все это время скучаю!

— Что так? – спросил Адонин весело, с насмешливым огоньком в глазах,

— Привык к своему камердинеру, вы помните Григория? И теперь без него, как-то не по себе… скучно… – вздохнул Юхванцев.

— А разве вы его рассчитали? – так же весело спросил Адонин — Григория?

Морщинка на лице Юхванцева стала глубже. Он сказал:

— Пришлось. Он украл мой золотой портсигар и был заключен в тюрьму на три месяца…

Адонин вскочил со стула, и его лицо покрылось крупными розовыми пятнами.

— Он еще и теперь сидит в тюрьме? – спросил Адонин тихо, пресекающимся голосом.

Юхванцев покачал головой:

— Нет, он умер там, заразившись тифом.

Адонин опустился на стул, но опять встал на ноги. И долго не мог совладеть с языком. Сбивчиво, он приступил наконец к исповеди. И окончив ее, заходил из угла в угол по комнате. А Юхванцев все шевелил тонкими, как высохшие листья губами, сбирая в складки бескровную кожу лица. Потом позвонил двумя нажимами в кнопку звонка, вызывая своего личного секретаря.

Адонин все ходил взад и вперед по комнате, болтая руками как больной. Не изменяя позы и лица, чуть шевеля тонкими, будто мертвыми губами, Юхванцев сказал вошедшему секретарю в лиловом галстуке:

— Нужно вызвать по телефону следователя. Скажите, что необходимо снять допрос… у меня на квартире… с преступника…

У Якова Петровича Любавина, которого все окрестные дворяне за его непомерную толщину и такую же обжорливость звали Полтора-Якова или Семичревом, пропали из табуна сразу три молодых жеребчика, стоимостью не менее как по 200 рублей каждый. Пропажа сильно огорчила Якова Петровича; весь день он ходил туча-тучей, нещадно обругал старосту, раза два ткнул в загривок пастуха Савоську Кривого, а за ужином съел всего только пять битков с луком, два малосольных парниковых огурца да глубокую тарелку варенцов. Единственный сын Якова Петровича, Глебушка, восемнадцатилетний юноша, тонкий и хрупкий, как девушка, застенчивый, всегда грустный, с лицом писаного красавца, был тоже чрезвычайно огорчен пропажей, и на другой же день, рано утром, он, помимо отца, вызвал в усадьбу станового пристава. Отец его ни полиции, ни суда не признавал и за помощью к ним никогда не обращался.

Показывая обыкновенно на свой огромный, розовый, но рыхлый, как подушка, кулак, он говорил:

— Вот моя полиция.

И, показывая затем на другой и делая им такие движения, словно он таскает кого-то за волосы, он добавлял:

— А это моя юстиция. Люблю библейскую простоту во всем.

Становой пристав побаивался Семичрева, так как знал, что он имеет влияние даже на губернатора, и, надев мундир поновее, тотчас же явился в усадьбу, чисто выбритый, гладко причесанный и надушенный. За ранним, наскоро изготовленным завтраком все трое — Яков Петрович, становой пристав и Глебушка — говорили только о пропавших лошадях, и большие карие глаза Глебушки томно и матово светились, как у влюбленной девушки, а становой пристав почти каждую фразу заканчивал своей излюбленной поговоркой:

— Пятью пять — двадцать пять.

Впрочем, когда подали жареных цыплят и шампиньоны в сметане, Яков Петрович весь погрузился в еду; как всегда, он тяжко засопел и зачавкал так громко и восторженно, что становому, который в первый раз видел, как ест Семичрев, стоило немалого труда, чтобы удержаться от смеха. Схлебывая и пережевывая грибки, Яков Петрович производил языком, губами и всем ртом такие же точно звуки, как собака, неистово вычесывающая блох.

За чаем с коньяком, который подали уже на балкон, становой пристав вдруг сказал Якову Петровичу:

— А раз вам так не хочется прибегать к услугам полиции, попробуйте съездить на Черную тонь, к новому борисовскому арендатору. Говорят, он великолепно гадает именно о пропавших лошадях. Находят, говорят, по его указаниям. Крестьяне им не нахвалятся. Пятью пять — двадцать пять!..

Еще не отдохнув от еды и угрюмо сопя, Яков Петрович спросил:

— Чего двадцать пять? За гаданье он берет столько?

— Нет, это у меня поговорка такая, — сказал становой, — а за гаданье он берет с крестьян десять рублей, кажется.

Глебушка глядел на отца своими прекрасными грустными глазами и думал:

«Стоит ехать на Черную тонь, или не стоит?»

Он никогда ни в чем не любил проявлять своей воли, и ему нравилось, чтоб ему подсказывали его желания.

— Что же, Глебчик, съезди, пожалуй, туда сегодня же, — сказал Яков Петрович, — на эту Черную тонь.

— Непременно, папа, сегодня же! — воскликнул Глебушка, которого вдруг сильно взманила эта поездка. У него даже матово зарумянились щеки.

— Только примите во внимание, — заметил становой, — вам, может быть, придется там заночевать. Этот борисовский арендатор любит гадать чуть ли не в полночь, а подъем и спуск за дубками преотвратительны!

Семичрев точно дремал в кресле, и ниже колен свешивался его огромный круглый живот. Очевидно, он уже весь был занят перевариваньем завтрака и не слушал станового. Тот, щелкая шпорами, стал прощаться.

После вечернего чая, когда солнце уже заглянуло в окна гостиной, весь день обыкновенно наслаждавшейся полной прохладой, кучер Парфен, красивый рыжебородый мужик в малиновой рубахе и темно-синей плисовой безрукавке, подал к крыльцу пару вороных в фаэтоне, со вкусом тпрукнул, подобрав вожжи, со вкусом разгладил бороду и приготовился ждать выхода отъезжавшего. Выбежавшая из дверей дома горничная сунула в угол фаэтона дорожную подушку и небольшой сак. А следом за ней вышел и Глебушка в белой суконной поддевке на голубой шелковой подкладке, в черных бархатных шароварах и в белой же шапочке с раструбами спереди и сзади, с остроконечным верхом, какие носили когда-то сокольничьи.

— За дубками при спуске осторожнее будь, — хрипло крикнул Парфену Яков Петрович тем жирно скрипучим голосом, каким всегда кричат толстяки, и выставил бурое лицо в окошко.

— Не извольте беспокоиться, — звонко и с достоинством ответил Парфен.