Вилли Бредель - Отцы

— Ну, не знаю, отец, — выразил сомнение Брентен. — Я так не думаю. Конечно, это было бы прекрасно. Но нет, в это я не очень-то верю.

— Так будет, Карл! — с живостью воскликнул старик. — Будет! Гражданская война — страшное дело. Когда армия не с народом, это обычно кончается бессмысленной и гибельной для народа бойней, поверь мне! Я… Я сам был свидетелем такой неравной борьбы.

— Настанет день, когда армия пойдет вместе с народом, — уверенно сказал Брентен.

— Мирный путь наиболее надежный, Карл! Тут потерпеть поражение нельзя. Тут мы непобедимы.

Впереди шли, шатаясь, двое пьяных. Брентен и Хардекопф никак не могли обойти их: тесно обнявшись, пьяные откатывались с одного края тротуара на другой и загораживали дорогу.

— Пьянчуги! — с досадой прогудел Брентен, солидно шагая рядом с тестем. Разговор воодушевил его. Нет, он не согласен со стариком. — А если опять будет издан закон против социалистов, еще суровее прежнего?

— Тогда мы сплотимся и продержимся стойко и дисциплинированно, не позволим себя спровоцировать и выйдем из этого испытания еще более сильными, — не задумываясь, ответил Хардекопф.

— Сомневаюсь, отец, чтобы мы без борьбы пришли к социалистическому народному государству…

— Без борьбы — нет, но без гражданской войны. Взгляни только, чем кончилась революция русских рабочих… Перед армией народ беззащитен.

— Значит, нужно думать, как заполучить на свою сторону армию. — Брентена удивляло, что именно представитель старого поколения социал-демократов не допускает возможность победы восставшего народа. — Зачем же мы тогда устраиваем стачки, отец? Мы ведь хорошо знаем, что предприниматели сильнее нас. Если мы празднуем Первое мая, они неизменно на семь-восемь дней останавливают производство. И все-таки мы снова и снова празднуем этот день.

— Здесь другое, Карл, здесь борьба за повышение заработной платы, за сокращенный рабочий день.

— Первое мая?

— Да, и Первое мая, Карл! Ведь это прежде всего борьба за восьмичасовой рабочий день.

Они так увлеклись, что разошлись только во втором часу, так и не убедив друг друга. Однако на прощание Хардекопф еще раз подчеркнул, что у Карла «политический ум».

— Если бы ты принимал большее участие в политической жизни, ты мог бы скоро выдвинуться на этом поприще.

— Ты так думаешь, отец? — ответил польщенный Брентен.

На похвалы Иоганн Хардекопф был скуп. Редко случалось, чтобы он вслух выражал свое одобрение. Это Брентен знал очень хорошо, и слова старика, которого Карл с годами научился ценить и уважать, наполняли его гордостью. Не проявляя большого интереса к политическим событиям, Брентен все же благодаря постоянному чтению политической литературы на Шаперовской фабрике обладал более высоким уровнем знаний, чем средний рабочий, и довольно ловко орудовал готовыми политическими формулами и лозунгами. «Политический ум», сказал о нем старик Хардекопф. «Ты мог бы скоро выдвинуться на политическом поприще». В устах Хардекопфа это, безусловно, высокая оценка. Ведь старик состоял в социал-демократической партии чуть не с самого ее возникновения. Если он так говорит, значит, есть на то основания.

И Карл Брентен всерьез задумался — не посвятить ли себя целиком политике. Политические умы не так-то часто встречаются. Публично выступать он умеет. Взять хотя бы Луи Шенгузена, он тоже бывший сортировщик сигар — Брентен хорошо знал его, а теперь Шенгузен в союзе табачников играет первую скрипку, состоит в правлении социал-демократической партийной организации. Поговаривают, что его скоро выберут в бюргершафт. Ну, а что доступно Шенгузену, то ему, Карлу Брентену, и подавно доступно. Если говорить о политических знаниях, то он заткнет этого Шенгузена за пояс и как оратора тоже положит его на обе лопатки.

В этот вечер Карл Брентен невероятно вырос в собственных глазах. Перед ним открылись совершенно новые возможности, вихрем проносились планы и мечты. «Распорядитель» в «Майском цветке»! Подумаешь, звание! Секретарь культурно-просветительского отдела социал-демократической партии — вот это дело. А потом, глядишь, — член бюргершафта, а там, может, и депутат рейхстага… У него даже голова закружилась от таких перспектив.

Вот он с трибуны парламента обращается к рабочим всей Германии, своими зажигательными речами увлекает тысячи, сотни тысяч людей. К нему начинают прислушиваться. Его противники, вся эта разношерстная компания: ост-эльбские юнкеры, магнаты капиталистической промышленности, закосневшие в своих кабинетах профессора — все они злобно и в то же время с затаенным страхом возражают ему, зато товарищи устраивают овации; он получает приветствия со всех концов империи, всего земного шара.

Только поднимаясь по крутой лестнице к себе домой, он очнулся — и сразу упал с небес на землю: вспомнил о своей жизни, семье, буднях, ибо семейную его жизнь отнюдь нельзя было назвать счастливой. Конечно, случаются и более несчастные браки. Проклятые деньги были вечным яблоком раздора. С тех пор как Фрида ушла с фабрики и Карл остался единственным кормильцем, денег хронически не хватало. Дома он никогда не сидел, любил пропустить рюмочку-другую, иногда зайти в ресторан, съесть у Хекеля на Репербане горячую булочку или в «Тиволи» — свиную ножку с кислой капустой и гороховым пюре. На это уходило немало денег. А без гроша в кармане он чувствовал себя глубоко несчастным. И всякий раз, когда мальчугану, которому уже исполнилось пять лет, надо было купить новый костюмчик или ботиночки, — а это неизвестно почему то и дело требовалось, — неизменно вспыхивала ссора. И так как концы с концами никогда не удавалось свести, он внушил себе, что жена его плохая хозяйка. У других жены оборотистее, умеют подешевле купить и благополучно вести хозяйство на меньшие средства. Вот он и расплачивается за то, что женился на фабричной работнице, которая и понятия не имеет, как вести хозяйство.

Но сегодня он не хотел портить себе настроение такими мрачными мыслями — наоборот, он решил быть особенно внимательным к жене. Завтра он даст ей денег на ботинки, из-за которых они отчаянно повздорили на прошлой неделе. У Така на Штейнштрассе выставлены очень хорошие и прочные ботинки и стоят всего три марки восемьдесят пять пфеннигов.

Потихоньку, чтобы не разбудить жену, он отпер дверь, чиркнул спичкой, на цыпочках прошел на кухню и зажег настольную лампу. Когда он, крадучись, вошел в спальню, жена заворочалась в постели, заспанная и сердитая.

— Опять ты так поздно!

— Совсем еще не поздно. Мы с отцом долго разговаривали после собрания.

— Гм! — хмыкнула она и повернулась на другой бок. Так она ему и поверила! — Потише, не разбуди ребенка.