Вилли Бредель - Отцы

Брентен никак не мог с этим согласиться. Он заговорил о проигранной стачке и спросил:

— Верно ли, Луи, что Шликке сказал: «Пусть даже мы потеряем двадцать тысяч членов союза, а свою линию мы проведем»?

— Что-то я не слышал, — проворчал Шенгузен. — Но не следует забывать, что, стремясь к намеченной цели, полководцы вправе не считаться с потерями. А в современных условиях мы, руководители профессионального движения, политические деятели — те же полководцы… Ну, довольно об этих неприятных вещах, выпьем для успокоения кружку доброго пива. — И Шенгузен поднял свою кружку. С наслаждением крякнув, поставил ее на стол и распорядился: — Август, принеси еще по одной!

Брентен торопился закрыть магазин, он спешил к тетушке Лоле, где его ждал Папке и где можно было утолить жажду, которая мучила его в этот невыносимо знойный августовский день. Фрида с детьми была на берегу Эльбы. Дома его не ждали.

После летнего гулянья «Майского цветка», успех которого приписывали, главным образом, Брентену, и после всех неприятностей и разочарований, которые принесло Карлу общение с заправилами союза, в особенности после стачки судостроительных рабочих, он снова стал чаще встречаться с Папке. Однажды Брентен оказался в затруднении: ему срочно понадобились двести марок — и Папке, хотя и повторил несколько раз, что сам сидит без гроша, великодушно их выложил. Это тоже их сблизило. Брентен снова стал засиживаться у тетушки Лолы, чаще играл в скат, а иногда вместе с Папке проскальзывал через заднюю дверь в костюмерную статистов, чтобы, стоя за кулисами, насладиться верхним «до» Гейна Бетеля, посмотреть Карла Гюнтера в роли Манрико или знаменитую Метцгер-Латтерман в роли Кармен. Когда на гастроли в Гамбург приехал Карузо и выступил в городском театре, Папке устроил так, чтобы Брентен мог послушать его в «Паяцах» и «Девушке с золотого Запада». Постепенно все пошло по-старому: «Майский цветок», городской театр, игра в скат, пиво.

Вот и в этот августовский день они сидели за своим столиком у тетушки Лолы и играли в карты. В театре шли «Мейстерзингеры из Нюрнберга». Папке должен был приготовить статистов на выход только к «праздничному лугу», значит до четверти одиннадцатого можно уютно посидеть за партией ската.

Так и сделали. Сняв пиджаки, они дулись в карты и в неимоверном количестве поглощали пиво. Брентену в этот вечер необычайно везло: он все время выигрывал. Играли на полпфеннига, — значит, можно будет заплатить за пиво и, вероятно, еще останется кое-какая мелочь. Он был в превосходном настроении и потешался над удрученными физиономиями своих партнеров, в особенности над Папке, который все время восклицал:

— Чертовски скучная сегодня игра! Что за дрянная пошла карта, будь она проклята!

Статист Иозеф Шварц влетел, как вихрь, в зал и громко крикнул:

— Экстренный выпуск! Умер Август Бебель!

— Что? Умер Бебель? — воскликнул Папке. — Да что ты!

— Какой экстренный выпуск? — Брентен рассердился на себя за глупый вопрос.

За столиками начался оживленный негромкий разговор.

— Что ж теперь будет?

Брентен положил карты на стол. Да правда ли еще это? Такая внезапная смерть. Он посмотрел на своих партнеров.

— Бебель как будто и не болел.

— Болезнь, при чем тут болезнь? — возразил Папке, разбирая свои карты. — Старик, слава богу, пожил. За семьдесят перевалило. До такого возраста наш брат не доживет: ни я, ни ты. Ну, давай дальше.

Рука Брентена уже прикоснулась к картам, но он медленно опустил ее.

— Я больше не играю. Не могу!

— Брось дурака валять! — сказал Папке, соображая, какую объявить игру. — Объявляю восемнадцать.

«Бебель умер… возможно ли это… Умер теперь, в такое трудное время… Когда в партии и профессиональном движении…»

— Объявляю восемнадцать!

«А Хардекопф? Как примет это тесть?.. Только вчера он говорил, что Бебель на предстоящем съезде металлистов возьмет за глотку Шликке и компанию… Да, как это будет без Бебеля? Черт возьми, беда-то какая…»

— Восемнадцать! — взревел Папке. — Ответишь ты наконец?

— Я играть не буду! — тихо повторил Брентен.

— Ты в выигрыше, ты обязан!.. Нечего сказать — красиво! — крикнул Папке. — Подумаешь, какая чувствительность! Так порядочные люди не поступают.

Брентен молча поднялся, швырнул на стол свой выигрыш — никелевые и серебряные монеты, схватил шляпу и направился к выходу.

— Карл!.. Карл!..

Но Брентен уже был на улице.

Он бежал по Дамторштрассе, все еще надеясь, что известие окажется неверным. Мало ли что сболтнул какой-то статист! Может, все это враки. Брентен посмотрел вокруг себя и не увидел ни малейших признаков обрушившейся на народ беды. На лицах прохожих нельзя было прочесть ничего, словно никакого несчастья не случилось. «Это неправда, — утешал себя Брентен. — Не может этого быть». Мимо прогрохотал трамвай. Смеясь и хлопая в ладоши, женщина бежала за ребенком, который неуверенно переступал своими пухлыми ножонками. Страшно подумать, что будет, если известие подтвердится.

У витрины «Генераль-Анцейгер» стояла толпа. Приблизившись, Брентен заметил, что лица у всех встревоженные, испуганные. Сразу ослабев, он машинально подошел к громадной витрине, где висел плакат, на котором крупными черными буквами было написано:

«13 августа в Цюрихе скончался Август Бебель».

Несколько секунд он безмолвно и пристально смотрел на черные буквы… Никто вокруг не произносил ни слова… и никто не уходил. Толпа росла… Значит, правда! Значит, это правда! Что же теперь? Кто выступит против Шликке? Знает ли уже Хардекопф?.. Бебель умер!.. Должно быть, Пауль тоже этому не поверил. Но что же теперь будет?

Когда Брентен вошел к Хардекопфам, там уже сидели Фрида и Густав Штюрк.

Его встретили молча.

— Какое несчастье! — сказал Брентен.

— Да, Карл, большое, очень большое несчастье, — откликнулся, выходя из столовой, Хардекопф. — Так он и не дожил до окончательной победы.

— Но он знал, что победа близка, — возразил Брентен.

— Что верно, то верно, — заметил Густав Штюрк.

Все они видели Августа Бебеля, слышали его и теперь говорили о нем, как о близком, родном человеке. Снова и снова просили Иоганна Хардекопфа рассказать о собрании в Дюссельдорфе, где он в первый раз услышал Бебеля, о речи Бебеля, посвященной героической борьбе парижских коммунаров.

— Это был рабочий, как я и ты, Карл, но первый рабочий мира, великий руководитель рабочих… Только он — и больше никто — мог дать отпор Бисмарку. Оратор, парламентский деятель, организатор и стратег… Ах, какая потеря! Теперь… — Хардекопф не договорил.

Все молчали. Потом стали вспоминать слова Бебеля, его речи в рейхстаге, на съездах и на Базельском антивоенном конгрессе, состоявшемся в прошлом году.