Эрнст Гофман - Песочный человек и другие ночные этюды

— Дед ваш — достойный старик, какого только я знала, он ангел-хранитель нашей семьи, — да помянет он меня в своих благих молитвах!

Я не мог вымолвить ни слова, губительный яд, вошедший в меня с ее поцелуем, кипел и горел во всех моих жилах, во всех моих нервах.

Вошла фрейлейн Адельгейда; неистовство внутренней борьбы прорвалось потоком горячих слез, которых я не мог удержать. Адельгейда с удивлением и скептической улыбкой посмотрела на меня, — я готов был ее убить. Баронесса протянула мне руку и с неизъяснимой нежностью сказала:

— Прощайте, милый друг! Прощайте! Навеки! Помните, что, быть может, никто лучше меня не понимал вашей музыки. Ах! Эти звуки будут долго-долго отзываться в моей душе.

Я принудил себя сказать несколько бессвязных вздорных слов и опрометью бросился в свою комнату.

Старик мой уже спал. Я остался в зале; я упал на колени, я громко рыдал, — я призывал имя возлюбленной, одним словом, предался всем дурачествам любовного безумия, и только громкий окрик пробужденного моим беснованием деда: «Тезка, мне сдается, что ты рехнулся или опять сцепился с волком? Проваливай в постель!» — только этот окрик загнал меня в комнату, где я улегся спать, твердо решив грезить во сне только о Серафине.

Дело было за полночь, когда я, все еще не уснув, заслышал голоса, беготню и хлопанье дверей. Прислушиваюсь — и до меня доносятся приближающиеся шаги по коридору; дверь в залу отворяется, и вот уже стучат к нам в комнату.

— Кто там? — громко спрашиваю я, тогда за дверью заговорили:

— Господин стряпчий, господин стряпчий, пробудитесь, пробудитесь!

Я узнал голос Франца и когда спросил: «Уж не пожар ли в замке?» — дед проснулся и закричал:

— Где пожар? Где опять объявилось проклятое бесовское наваждение?

— Ах, вставайте, господин стряпчий, — упрашивал Франц, — вставайте, господин барон требует вас к себе.

— Что надобно от меня барону? — спросил дедушка. — Что ему от меня надобно в ночную пору? Разве он не знает, что вся юриспруденция отправляется на покой вместе со стряпчим и так же хорошо почивает, как и он сам?

— Ах, — вскричал Франц в тревоге, — дражайший господин стряпчий, да подымитесь, ради бога, — госпожа баронесса при смерти!

С воплем ужаса вскочил я с постели.

— Отвори Францу дверь! — крикнул дед; обеспамятовав, я сновал по комнате, не находя ни двери, ни замка. Старик принужден был мне пособить; Франц вошел, бледный, со смятенным лицом; он зажег свечи. Едва мы накинули платье, как услышали в зале голос барона: «Могу ли я поговорить с вами, любезный Ф.?»

— А ты-то тезка, чего ради оделся, барон ведь посылал только за мной? — спросил старик, намереваясь идти.

— Я пойду туда, — я должен ее увидеть и потом умереть, — проговорил я глухо и словно уничтоженный безутешной скорбью.

— Вот как! Ты хорошо придумал, тезка. — Сказав это, дед захлопнул дверь перед самым моим носом, да так сильно, что все петли зазвенели, и запер ее снаружи. В первую минуту, возмутившись таким принуждением, я хотел вышибить дверь, но потом рассудил, что такое необузданное бешенство может иметь лишь пагубные последствия, и решил дождаться возвращения старика, а там уже, во что бы то ни стало, уйти из-под его опеки. Я слышал, как дед жестоко спорил с бароном, слышал, что они много раз поминали мое имя, но больше ничего разобрать не мог. С каждой секундой положение мое становилось все убийственнее. Наконец я услышал, что барону сообщили какое-то известие и он поспешно удалился. Старик воротился в комнату.

— Она умерла! — закричал я, бросившись ему навстречу.

— А ты спятил, — спокойно перебил он меня, взял за плечи и посадил на стул.

— Я пойду туда, — кричал я, — я пойду туда, я увижу ее, хотя бы это стоило мне жизни!

— Изволь, милый тезка, — сказал старик, заперев дверь, вынув ключ и опустив его в карман. И вот я, воспламенясь слепою яростью, схватил заряженное ружье и закричал:

— Здесь, не сходя с места, я всажу себе пулю в лоб, когда вы тотчас не отопрете мне двери!

Тут старик подошел вплотную ко мне и сказал, пронизывая меня взглядом:

— Мальчик, неужто ты возомнил устрашить меня своей пустой угрозой? Неужто ты думаешь, что мне дорога твоя жизнь, когда ты в ребяческом безрассудстве швыряешь ее как негодную игрушку? Какое тебе дело до супруги барона? Кто дал тебе право докучливым болваном вторгаться туда, где тебе не следует быть и где тебя вовсе не спрашивают? Или ты собрался разыграть влюбленного петушка в строгую годину смерти?

Униженный я упал в кресло. После некоторого молчания старик, смягчившись, продолжал:

— Так знай, что сказанная смертельная опасность, по всей вероятности, вовсе не грозит баронессе, — фрейлейн Адельгейда приходит в волнение от всякого пустяка; упадет ей на нос капля дождя, так она уже кричит: «Какая ужасная непогода!» К несчастью, вся эта тревога дошла до старых тетушек, которые с неуместными слезами явились и натащили целый арсенал живительных капель — жизненных эликсиров и бог весть чего еще, — только всего лишь глубокий обморок! — Старик замолчал: верно, он заметил мою внутреннюю борьбу. Он прошелся несколько раз по комнате, стал опять передо мною, рассмеялся от всего сердца и сказал: — Тезка, тезка! Какую же глупость ты отмочил? Ну вот! Не иначе как сам сатана на все лады морочит нас здесь, а ты крепко попался ему в лапы и пляшешь под его дудочку. — Он опять прошелся взад и вперед и потом продолжал: — Сон уже пропал, и я полагаю, не худо будет выкурить трубку и так скоротать остаток ночи и темноты. — С этими словами старик вынул из шкафа в стене глиняную трубку и, мурлыча какую-то песенку, долго и тщательно набивал ее табаком, потом стал рыться в бумагах, вырвал листочек, свертел фидибус и разжег трубку. Пуская густые облака дыма, он проговорил сквозь зубы: — Ну, тезка, как там у тебя вышло с волком-то?

Не знаю почему, спокойное поведение деда оказывало на меня весьма странное действие. Мне чудилось, будто я уже не в Р…зиттене, что баронесса где-то далеко-далеко и я могу достичь до нее только на крыльях воображения. Последний вопрос старика вызвал во мне досаду.

— Что ж, — сказал я, — вы находите мое охотничье приключение столь забавным, столь достойным осмеяния?

— Нимало, — возразил старик, — нимало, любезный тезка, но ты мне поверишь, какую потешную рожу строит такой вот несмышленыш и как уморительно ведет он себя, когда господь Бог ниспошлет ему какое-нибудь приключение. Был у меня в университете приятель, скромный, спокойный, рассудительный малый. Случай замешал его, хотя он никогда не подавал к тому повода, в какое-то дело чести, и он, кого большая часть буршей считала трусом, простофилей, повел себя с таким решительным мужеством, что все диву давались. Но с того времени он совсем переменился. Из прилежного рассудительного юноши превратился в заносчивого хвастливого забияку. Он кутил, буйствовал и дрался, все ради глупого ребячества, и не унялся до тех пор, покуда старшина землячества, которое он оскорбил самым грубым образом, не заколол его на дуэли. Я рассказываю тебе все это, тезка, просто так, а ты уж думай по сему случаю что хочешь. А теперь, возвращаясь к баронессе и ее болезни… — Тут в зале послышались тихие шаги, и мне почудилось, что по воздуху проносятся ужасные вздохи. «Ее уже нет!» — мысль эта пронизала меня как убийственный удар молнии. Старик поспешно встал и громко окликнул: