Элисео Диего - Дивертисменты

Хозяин «Скалы» сидел за своим столом, но не писал, голова его была откинута на высокую спинку кресла, он был неподвижен в струившемся из окна сероватом свете. «Если это и есть Хозяин, то он мальчик», – сказал пораженный садовник. Горничная закрыла лицо руками: «Ты был прав, страшенный старик, да и только». Привратник, отступив на шаг, перекрестился: «Чистый дьявол!» А кухарка, сложив руки на переднике, глядела на Хозяина «Скалы» с блаженным выражением. Тогда полицейский, который начал выказывать первые признаки беспокойства, сердито дернул ее за рукав: «Ну чего глазеть? Стул-то пустой».

Произошедшая с ним перемена была полной. Он проснулся левшой, хотя всегда пользовался только правой рукой. И вот другая, обычно такая смирная и неумелая, приобрела левые наклонности. Друзья, видя, как он держит бокал, в крайнем удивлении судачили: «Левша, да и только!»

Он был республиканцем, а проснулся монархистом. Ему нравились дети, а в этот вечер он купил у продавца воздушных шаров все его шары и кончиком горящей сигары (до этого он не курил) взорвал их все, один за другим, перед толпой перепуганных ребятишек.

Он был учтив, как истинный кабальеро, а тут на его губах появилась грубая и наглая ухмылка мужлана. Чем это объясняется? Ужасным преступлением.

В тот вечер, поправляя изысканный галстук, он в который раз подумал, не является ли на самом деле большое зеркало дверью, полушутя он выставил ногу – и не почувствовал никакого препятствия. Бочком он протиснулся в зеркало, сделав инстинктивное движение человека, проникающего в узкий проход. Чрезмерная услужливость его отражения должна была предостеречь его, но кто станет думать о собственном отражении, которое похоже на лакея, чья верность не подлежит обсуждению. Он не обратил на это ни малейшего внимания.

На нем был зимний вечерний костюм, а в коридоре зеркала царила неимоверная духота. «Дойду до поворота», – подумал он, – до поворота, за которым в зеркале, как он всегда считал, ждут самые неожиданные и любопытные встречи. (Тут кончалось совпадение в обоих помещениях пространств – зеркального и его комнаты. За поворотом и начнется самое удивительное.)

Он дошел до поворота и повернул, как намеревался. Тут-то и случилось самое страшное: его отражение, которое выскользнуло из зеркала в комнату и подглядывало за хозяином из-за рамы, подняло стул и швырнуло его в стекло. Пока зеркало, разлетаясь на осколки, осыпалось, могло показаться, что находящаяся в его глубине жертва скорбно всплеснула руками.

Убийца привел в порядок галстук и, улыбаясь, удалился.

Шея у него кривая, а глаза немного косят, как у другого коннетабля – доброго. У него короткий плотный торс, наверно, сплошь поросший дикой растительностью под накидкой из желтой кожи, на груди железная цепь. Пясти коротких рук упираются в рукоять шпаги, они маленькие, загрубелые и, словно лапы животного, покрыты густой щетиной. За его спиной арка, отчего кажется, будто он вышел из ворот залитого светом сада, где на беловатом фоне голых гор четко вырисовываются полированные каменные конусы кипарисов.

Коллекционер нашел этот портрет в полуразрушенном монастыре. По его мнению, это могла быть картина с изображением одного из кастильских королей и его фаворита. Но здесь только фаворит. Возможно, это лишь фрагмент оригинала, хотя подобный вывод со всех точек зрения кажется сомнительным.

Коллекционер проводит целые часы за разглядыванием портрета. В особенности восхищают руки. Именно они подсказывают ему ответ.

Всякий раз, когда мы справляемся о времени у часов, то, что мы видим, неподвижно: стрелки на первый взгляд не идут. Лишь когда мы набираемся терпения и не отводим взгляд, мы видим, что минутная стрелка натруженно ползет, а после, когда глаза устанут до боли, замечаем и тяжелый ход часовой стрелки. То, что казалось неизменным, оказывается, наделено движением, которое для существ более медленного темпа, нежели наш, покажется даже головокружительным.

И вот оторопевший коллекционер удостоверяется, что толстые волосатые пальцы «шевелятся», словно желая переменить положение. Движение это едва ощутимо, но неопровержимо в своей явной реальности. Для человека, который, в обрамлении стрельчатой арки, словно выглядывает из монастырского окна, один-два наших часа, возможно, равны одной его минуте.

В долгих столетьях, проведенных в сумраке полуразрушенного монастыря, – какой одинокий акт абсурдного и ужасного насилия совершил этот человек с кривой шеей? Бледное это лицо, на котором угрюмо выделяется его косоглазие, – разве не принадлежит оно прикончившему свою жертву убийце?

Коллекционер испытывает непереносимое отвращение. Он вернет сумраку все то, что было из него извлечено. И тут его посещает страшное сомнение. По прошествии стольких лет не станет ли он ответственным за ужасающее вторжение бреда в хрупкую реальность людей, которая так боится всяческих наплывов мрака? Не наступит ли время, когда опустеет сад, служащий сейчас фоном зловещему портрету? Какие жуткие перемены произойдут, когда «все это» выплеснется на наши плиты?

Коллекционер берет в дрожащие руки длинный нож – теперь ему выпала нелепая роль палача.

Хватит ли у него потом мужества не забывать проклятый портрет, глядеть, как с течением лет начнут проступать первые признаки агонии, как улетучатся последние признаки жизни? Пока не появится новая картина – «Труп кастильского коннетабля».

Яан Ван Аалтс, севильский пирожник, выбегает на улицу и кричит: «Где ты, Хуанито, ученик души моей? Иди сюда, олух!» Его толстые щеки раздуваются от злости.

В прихожей стоят несколько бочонков. Толстый пирожник быстро входит и на цыпочках приближается к одному из них. Резко поднимает крышку, и вот его рука показывается из бочонка со схваченным за ухо учеником. «Значит, ты опять лопаешь пирожные Ее Величества!» – визжит он, вытрясая из него душу. Хуанито вопит и клянется всеми святыми, что это не он.

Сцена повторяется так часто, что жизнь маленького ученика становится невыносимой. В конце концов он решает заключить договор с дьяволом. Дьявол, значит, гарантирует, что никто не ест пирожные Ее Величества, а он – Хуанито – их ест, но наутро их все равно столько же.

Полночь. Хуанито, трепеща, спускается по лестнице. Старые ступени скрипят, горящая свеча понуждает тени к странному танцу. Хуанито высовывает из-за угла нос и отшатывается. Лавка залита мерцающим зеленоватым светом, в центре виднеется нечто, напоминающее гигантского козла. Он зловредно подмигивает мрачным глазом и заглатывает одно за другим пирожные Ее Величества.