Борис Никольский - Формула памяти

— Завтра с утра пойдете к майору Ерошину, ясно?

— Так точно, — сказал Новиков. — Ясно.

— Смотрите, только приведите себя в порядок, — предупредил Козырев, — а то с комбатом разговор короткий. Чтобы все было по форме.

— Слушаюсь, — сказал Новиков.

Сержант помолчал, о чем-то думая, посматривая испытующе на Новикова. Потом все же не выдержал и спросил:

— Зачем это вы ему понадобились, не знаете?

— Никак нет, — сказал Новиков. — Не знаю.

Ему не хотелось, пока это было возможно, раскрывать свой секрет.

Наверно, Новикова увидели из окна коттеджа, потому что не успел он постучать, как входная дверь отворилась — на пороге стояла Татьяна Степановна.

— Проходите, Витя, проходите, — своим ласковым, певучим голосом сказала она. — Раздевайтесь.

Она подала ему небольшой веник, и Новиков сначала старательно обил снег с сапог и лишь затем снял шинель и повесил ее рядом с шинелью хозяина, которая сверкала золотыми погонами. Наверно, Новиков все-таки волновался, хотя уверял себя, что спокоен, — он дольше, чем обычно, возился с ремнем, затягивая гимнастерку. Потом мельком взглянул в зеркало, которое висело тут же, в прихожей, по старой, еще доармейской привычке провел рукой по наголо стриженной голове, словно приглаживая волосы, и наконец шагнул в комнату.

— Знакомьтесь, вот моя дочка, — сказала Татьяна Степановна, и снова нежность прозвучала в ее голосе.

Еще идя сюда, Новиков настроился увидеть девушку, стриженную под мальчика, с мальчишескими повадками — так, во всяком случае, судя по рассказам матери, рисовался Новикову ее облик.

А навстречу ему поднялась худенькая девушка с длинной черной косой, перекинутой на грудь, в коричневом школьном платье, похожая скорее на гимназистку с иллюстраций к повестям о предреволюционном времени, чем на современную девчонку, выросшую среди казарм и солдат.

Пожалуй, ее нельзя было назвать красивой. Ее рот был великоват и нарушал пропорции лица. Впрочем, уже позже, приглядевшись внимательнее, Новиков понял, почувствовал, что именно рисунок этого крупного рта с нервными, чуткими губами, готовыми то вдруг раздвинуться в улыбке, то совсем по-детски обиженно сжаться, да еще глаза, темно-карие, словно спрашивающие о чем-то тревожно, придают Надиному лицу какую-то особую притягательность.

Но об этом он подумал уже позже, а тогда, в первый момент, Надя протянула ему руку, и Новиков ощутил ее сильное пожатие. Ладошка у нее была тугая, крепкая.

Словно желая подчеркнуть, что он пришел сюда по делу и только по делу, а если говорить честно, то просто чтобы не выдать свою скованность и робость, Новиков, едва только Татьяна Степановна оставила их вдвоем, сразу заговорил об институте, о приемных экзаменах, о конкурсе и тому подобных вещах. Правда, очень скоро выяснилось, что все его сведения не блещут новизной, поскольку сам он поступал в институт уже больше пяти лет назад и с тех пор его мало заботили проблемы, волнующие абитуриентов. Он пообещал, что непременно спишется со своими друзьями, с теми, кто остался в городе, кто работает непосредственно в институте, и попросит прислать все необходимые материалы.

— Скажите, а хорошо быть студентом? — с какой-то наивной доверчивостью вдруг спросила Надя. — Знаете, мне иногда кажется, что студенты — это совсем-совсем особенные люди. И что жизнь у них какая-то совсем другая, непохожая на нашу…

— Ну почему же… — пробормотал Новиков. — Хотя, конечно, народ это веселый…

И, пытаясь перебороть смущение, он принялся рассказывать Наде, как последний год встречали они, студенты-пятикурсники, в общежитии Новый год. Договорились встречать вчетвером, только своей комнатой, холостяцкой мужской компанией, и никого больше, никаких приглашенных — что ни говори, а последний раз вместе… Заранее готовили шутливые плакаты, украшали комнату цветными флажками и фонариками… Хорошее было время, славное… А потом, уже посреди новогодней ночи, в разгар их холостяцкого празднества, один из них, Санька Белобородов, вдруг загрустил, затосковал и, как ни упрекали, как ни стыдили его товарищи по комнате, ускользнул все же…

— А вы не загрустили? — спросила Надя.

— Нет, — весело ответил Новиков. — Мне было не о ком грустить…

Они оба разом вдруг смутились, почувствовали неловкость, словно разговор коснулся запретной темы, и замолчали. И от наступившего так внезапно молчания смутились еще больше.

Чтобы заполнить эту паузу, Новиков начал разглядывать фотографии, висевшие на стенах комнаты. Фотографий было много. Они висели над диваном, на котором сейчас сидели Новиков и Надя, и над небольшим письменным столом, и над тумбочкой, на которой стоял радиоприемник. В большинстве своем это были фотографии военных — по-видимому, друзей или сослуживцев Ерошина. Два больших фотоснимка показались Новикову похожими друг на друга, словно повторенными дважды. На каждом из них в центре находился Ерошин, худой, скуластый, на погонах три… или четыре — не разобрать — звездочки, а вокруг него — кто полулежа, кто сидя, кто стоя — располагались солдаты с юными, мальчишескими лицами. Только приглядевшись, Новиков обнаружил, что эти два снимка были схожи лишь расположением людей да кирпичным зданием, которое виднелось позади, солдаты же на снимках были разные, ни одно лицо не повторялось.

— Это папа с курсантами, перед их выпуском, перед их отправкой на фронт, — сказала Надя.

Новиков невольно пристальнее всмотрелся в эти лица. О чем думали, что чувствовали эти ребята перед тем, как сесть в эшелон, идущий к фронту?.. Нет, фотографии не говорили об этом…

— А вот смотрите, это я, узнаете?

На фотографии, висевшей над письменным столом, Новиков увидел Надю на парашютной вышке. На ней был комбинезон и шлем, как на самой настоящей парашютистке. А чуть позади нее стоял рослый, широкоплечий парень, веселый чуб выбивался у него из-под шлема, парень смеялся, что-то, по-видимому, объясняя Наде, придерживая ее за плечи. Столько жизнерадостности, столько силы было в этом парне, столько энергии, что Новиков неожиданно ощутил укол завистливой ревности.

— Мама сердится, что я хочу прыгать, — пожаловалась Надя. — Говорит: посмотри на своих подруг, все девушки как девушки, а ты… А мне, знаете… я вам честно признаюсь… мне и хочется хоть в чем-то, хоть чуточку не быть похожей на всех остальных… Разве это плохо?

— Нет, отчего же, совсем неплохо, — сказал Новиков. Что-то родственное, свое, близкое услышал он сейчас в этом Надином признании.

Он только-только почувствовал себя раскованнее, свободнее, проще, только-только, кажется, начал наконец налаживаться их разговор, когда вошла Татьяна Степановна. Оказывается, время уже приблизилось к обеду. Татьяна Степановна приглашала Новикова остаться пообедать вместе с ними, но он вежливо, однако наотрез отказался. Ему трудно было представить себя сидящим за одним столом с майором Ерошиным. А кроме того, он не мог избавиться от ощущения, что обед, предложенный ему здесь, сейчас, выглядел бы чем-то вроде платы, вроде благодарности за его визит. Может быть, это было глупо, но он чувствовал именно так. Впрочем, он видел, что Татьяну Степановну искренне огорчил его отказ, и это его утешило.