Чарльз Сноу - Лакировка

— Вы ведь не всегда говорите все до конца, — прешел в атаку Брайерс. — Вот что важно. Вы не всегда…

— Мне казалось, я ничего не утаивал.

— Не всегда.

— Что вы имеете в виду?

— Вы не сказали про Лоузби всего, что мне следовало бы знать.

Хамфри ответил с искренним недоумением:

— По-моему, я рассказал вам все, что знаю.

— Не совсем.

— Но что же?..

— Вы мне не сказали, что он любит не только девочек…

— Мне как-то в голову не пришло. Да, действительно, когда он был моложе… Не такая уж редкость. В их кругу. Неужели это имеет какое-то значение?

— Возможно, что имеет. И уж, во всяком случае, вы бы сэкономили нам немало времени. Как ни странно, это может оказаться для него очень полезным. — Глаза Брайерса блестели. — Видите ли, теперь он утверждает, что был в ту ночь не с женщиной, как говорил прежде. Я беседовал с ним три раза — как вы понимаете, из виду мы его не выпускаем, — и первоначальная история заметно изменилась. Теперь он объясняет, что был у приятеля.

— Возможно, он говорит правду.

— Возможно. Для начала — девица, готовая показать под присягой, что он был у нее. Ну, ее версию мы быстро отмели. Затем эта сучка Сьюзен Теркилл. Врала до посинения, и так день за днем. О да, она провела с ним всю субботу и все воскресенье. И может сообщить нам, сколько раз они этим занимались, и как именно, и все новые способы. Воображение у нее очень живое, ничего не скажешь. И все с начала и до конца сплошные выдумки. Откуда следует, что наша барышня ничем не может подтвердить, где она сама была и что делала в этот вечер. Нам, правда, известно, что первую половину дня она провела в квартире отца. А Лоузби там не было.

— Вы уверены?

Брайерс кивнул.

— Но вот относительно того, где был он, мы не так уверены. Конечно, приятель подтверждает все его расписание минуту за минутой. Но ведь и Сьюзен Теркилл подтверждала. И первая девица. Чистая перестраховка — три разные истории, где он был, и все три разработаны до последней мелочи. Может быть, и приятель врет, как врали девицы. Между прочим, он мне скорее понравился. Тоже офицер, его сослуживец. Не выносить сор из родного полка — что может быть удобнее! Года на два моложе Лоузби. В отличие от Сьюзен не старался расписывать, чем они занимались. Заявил только, что оба они совершеннолетние и никому отчетом не обязаны. А в остальном так скорее чопорен. И к Лоузби словно бы искренне привязан.

— Что не выделяет его среди других, как вы сами, без сомнения, заметили.

— Других приятелей мы пока не обнаружили. А приятельниц несколько. И каждая готова ради него на любое лжесвидетельство. Одна — просто неземная красавица. Я все-таки его спросил — сделал вид, будто принял эту версию, и спросил, почему он предпочел общество молодого человека, когда у него женщин хоть отбавляй. С которыми он уже спал. Причем парочка таких, что за них чуть ли не любой мужчина даст себе руку отрубить. И знаете, что он ответил?

— С этим миром я знаком не особенно близко.

— Он сказал: «Ну неужели вы не понимаете? Просто от скуки».

Брайерс совсем неплохо изобразил искренний голос Ланселота. Лоузби, его вкрадчивую обаятельность.

— Его голыми руками не возьмешь, — заметил он.

Хамфри уступал Брайерсу в физическом состоянии, но не в опыте. Они по-прежнему сидели у окна свободно, без напряжения — два человека, натренированных вести подобные разговоры так, чтобы ни о чем не проговориться, разве что по особому расчету.

Брайерс сказал:

— Но я не могу себе представить, для чего ему понадобилось бы убивать старуху. Да и не только ему. А вы?

Хамфри покачал головой.

— Не буду скрывать, — продолжал Брайерс, — я зашел в тупик. Нам не удается обнаружить ни одной зацепки в сведениях о том, кто где был, и мы не можем установить, кто входил в дом в тот вечер. Кто-то что-то скрывает. И может быть, не один, а несколько человек. Словно старый фокус с тремя картами: ищите даму.

— Три карты? У вас только трое на заметке?

Брайерс быстро перебил его:

— Вы думаете, я кого-то пропустил?

— Вы ведь не сказали мне, кого вы не пропустили.

Они поглядели друг на друга без всякого выражения. Брайерс произнес ровным голосом:

— Я бы вам сказал, если бы вы объяснили мне, каким мог быть мотив. Это было бы исходной точкой. Но, черт подери, мотива-то я и не нахожу. Вы не хуже меня знаете, что мотив почти всегда прост, чего нельзя сказать о мыслях, чувствах и побуждениях. И большая ошибка — искать в возможных мотивах сложности, которой и быть не может. Мне еще не приходилось сталкиваться с убийством, побудительный мотив которого в конечном анализе не оказался бы примитивным. Сексуальный мотив? Исключается. Тут исключается. Бывает, что старух насилуют. Но тут — ни единого намека. Деньги? Снова тупик. Никто из них не убил бы ради тех нескольких сотен фунтов, которые она хранила дома. Мы думали, что у нее было что-то припрятано, но опять-таки ничего не обнаружили. Никто ничего существенного по ее завещанию не получает. Мы занялись ее прошлым. Тоже пусто. Иногда убивают из страха. Но чего можно было бояться в данном случае? Мне не на что опереться. Ну а вы? Что-нибудь предполагаете?

— Ничего конкретного.

— Ну а если… Надеюсь, вы мне сообщите?

В первый раз за все время их разговора Хамфри позволил себе саркастически усмехнуться. Он сказал:

— Тут все-таки требуется обоюдность, мой милый. А я могу надеяться, что вы сообщите мне свои сведения?

— Ну, послушайте! — сказал Брайерс. — Я же при исполнении служебных обязанностей. И есть вещи, которые я не имею права вам сообщать. То есть никому постороннему. Не так давно и вы были в таком же положении по отношению ко мне. Но я скажу вам, что могу и чего никому другому говорить не стал бы.

— Странноватая сделка, — заметил Хамфри. — Я ничего не знаю и говорю вам все, а вы знаете все и не говорите мне ничего.

— Потому-то это и сделка. — Брайерс улыбнулся широко и открыто.

— Ну, — сказал Хамфри, — раз иначе нельзя, попробуем так.

— Ну, — сказал Брайерс, — теперь мы выяснили ситуацию. По-моему, утро прошло с пользой.

Он не сделал движения встать. Мускулистые ляжки плотно лежали на сиденье, ноги не шелохнулись.

Зарядил дождь. Кончалась последняя неделя августа. Четыре месяца стояла летняя жара без единого прохладного дня или хотя бы легкого дождика. А потом зарядил дождь. Не осенняя лондонская изморось с тихим шорохом капель, грустная, умиротворяющая, когда листья по одному, по два медленно планируют на пятнистый тротуар, но настоящий дождь, редкий в Лондоне, несмотря на обычно пасмурное небо.

Люди, ворчавшие на жару, теперь, два-три дня спустя, уже ворчали на дождь. Спекшаяся земля в сквере на площади все еще не размокла, но вдоль тротуаров мчались потоки воды. Темные тучи висели низко и неподвижно — совсем не так, как при обычных дождях, налетающих с Атлантики. Как-то утром, когда Хамфри сидел в гостиной, где горели все лампы, ему в голову пришла непрошеная мысль. В течение пяти недель после убийства стояла ослепительная, солнечная погода. И все это время кто-то вел неподалеку будничную жизнь, привычную и незаметную, как дыхание, одновременно испытывая ноющее чувство, близкое к тревоге, — возможно, и с перерывами, как Хамфри не раз наблюдал у других подозреваемых, но порой переходящее в темный ужас. Мучил ли этого… эту… (Хамфри обнаружил, что его подозрения зыбки и поочередно падают на кого-то из трех или даже четырех человек) безмятежный солнечный свет, благотворный, но безжалостный? Или, наоборот, вот теперь сумрак и дождь за окном усиливают чью-то тревогу? И, может быть, тревогу не одного человека, а двух? Даже он, хотя и был довольно равнодушен к капризам погоды, испытывал гнетущее чувство. Ему припомнилось трогательное старинное поверье, будто погода должна гармонировать с внутренним состоянием человека. Ни солнечное, ни пасмурное небо, собственно, ничего не меняют. Но, глядя в окно, Хамфри думал, что места себе не находил бы, будь он кем-то из подозреваемых.