Сигрид Унсет - Кристин, дочь Лавранса

Время шло, а Андрес по-прежнему лежал в постели. Ему не становилось ни хуже, ни лучше. Кристин больше всего беспокоило, что мальчик почти никогда не забывался сном; он лежал, полузакрыв глаза, никого не узнавая, и его тщедушное тельце содрогалось от кашля, удушья и приступов лихорадки. Как-то вечером Кристин приготовила ему сонное питье – мальчик задремал, но вдруг она увидела, что он весь посинел, лоб и руки стали холодными как лед и покрылись испариной. Кристин тотчас напоила его горячим молоком, положила к ногам разогретые камни и больше уже не осмеливалась давать ему сонное питье: как видно, Андрес был еще слишком мал для такого зелья.

Отец Сульмюнд приносил к постели Андреса Святые Дары; Симон и Рамборг дали обет поститься, бдеть в молитвах и раздать богатую милостыню, если Господь Бог сжалится над ними и сохранит жизнь их сыну.

Как-то раз в Формо прискакал Эрленд; он не захотел спешиться и войти в горницу, Кристин и Симону пришлось разговаривать с ним во дворе. Он выслушал их с видом глубокой горести. Это выражение его лица всегда будило в душе Кристин какое-то неизъяснимое глухое раздражение. Она понимала, что Эрленд искренне сочувствует тому, кто болен или страждет, но пуще всего робеет и теряется: стоило ему кого-нибудь пожалеть – и у него сразу опускались руки.

После этого посещения Эрленда Ноккве или близнецы каждый день наведывались в Формо, чтобы справиться о здоровье Андреса.

Седьмые сутки не принесли никакой перемены, но к утру мальчику стало чуть получше – жар спал. В полдень Кристин и Симон вдвоем сидели у постели больного.

Симон выпростал из-под одежды позолоченную ладанку, которую носил на шнурке на шее. Он наклонился к сыну, помахал ладанкой перед глазами мальчика, вложил ее в ручку ребенка и сжал маленькие пальчики вокруг святыни – но Андрес даже не почувствовал этого.

Симон получил ладанку в подарок от отца, когда сам был ребенком, и с тех пор никогда не расставался с ней: господин Андрес привез ее из Франции. Ладанка была освящена в монастыре, который назывался Горой архангела Михаила, и на ней был изображен архангел Михаил с огромными крыльями. «Андрес очень любил ее рассматривать, – шепотом объяснил Симон. – Но он, бедняжка, думал, что на ладанке нарисован петух». Он так и называл архангела – петушок. Мало-помалу Симон приучил сына говорить «ангел». Но однажды во дворе Андрес увидел, как петух клюет одну из своих наседок: он протянул пальчик и сказал: «Ангел сердится!»

Кристин с мольбой взглянула на Симона: у нее сердце разрывалось от его слов, хотя он говорил спокойным, ровным голосом. Но она так извелась от бессонных ночей, что чувствовала: у нее нет сил даже поплакать вволю…

Симон снова опустил ладанку за ворот рубахи.

– До конца моих дней на каждого святого Михаила я жертвовал бы церкви трехлетнего бычка, если бы архангел согласился подождать и не спешил прибрать эту душу. Да и велик ли прок от такого заморыша? Бедняжка Андрес… Он потянет на чаше весов не больше, чем ощипанный цыпленок…

Симон пытался засмеяться, но голос его дрогнул.

– Симон, не надо! – взмолилась женщина.

– Ничего не поделаешь, Кристин. Видно, на то воля Божья. Господь ведает, что творит. – Отец умолк, не сводя с мальчика глаз.

На восьмую ночь Симон с одной из служанок бодрствовали у постели Андреса, а Кристин задремала, сидя на скамье. Проснувшись, она увидела, что служанка спит. Симон сидел там, где просиживал все эти ночи: на скамье у изголовья кровати. Отец склонился лицом к ребенку.

– Он заснул? – прошептала Кристин, подходя к кровати.

Симон поднял голову. Он провел рукой по лицу; Кристин заметила, что щеки его мокры, но он ответил тихо и твердо:

– Боюсь, Кристин, что Андрес заснет теперь только в могиле на освященной земле…

Кристин замерла как пригвожденная к месту: кровь медленно отхлынула от ее загорелого лица, у нее побелели даже губы.

Потом она пошла в угол горницы и взяла там свой плащ.

– Когда я вернусь, – она говорила так, точно у нее пересохло во рту и в горле, – здесь не должно быть никого, кроме тебя. Останься с ним. А когда я войду, не произноси ни слова и потом до скончания жизни ни словом не заикайся об этом ни мне, ни одной душе на свете. Даже твоему исповеднику…

Симон встал и медленно подошел к ней. В его лице тоже не осталось ни кровинки.

– Нет, Кристин! – Его голос был едва слышен. – Я… Я не смею… отпустить тебя на это…

Она накинула плащ, вынула из сундука, стоявшего в углу, полотняный платок и спрятала его на груди.

– А я смею. Ты понял? Никто не должен входить сюда, пока я не позову… Никто не должен входить сюда и говорить с нами, пока он сам не проснется и не заговорит…

– Что сказал бы твой отец? – прошептал он так же тихо, как прежде. – Кристин, не делай этого.

– Я и раньше делала то, что было не по душе моему отцу, – делала это для собственной утехи. Андрес – его родная плоть и кровь, моя плоть и кровь, Симон, сын моей единственной сестры…

Симон стоял, потупив взгляд и судорожно переводя дыхание.

– Но коли ты не хочешь, чтобы я испытала это последнее средство…

Он стоял все так же, понурив голову, и не ответил ей. Тогда она повторила снова, не замечая, что ее бледные губы скривила странная, почти презрительная усмешка:

– Коли ты не хочешь, я останусь…

Он отвернулся; тогда она прошла мимо него, неслышно выскользнула за дверь и тихонько притворила ее за собой.

Стояла непроглядная тьма; звезды беспокойно вспыхивали и мерцали в частых порывах южного ветра. Кристин добралась еще только до тропинки, протоптанной между изгородями, а ей чудилось, будто она шла целую вечность. Бесконечный путь уже пройден, и такой же путь лежит впереди, и ей никогда не закончить того, ради чего она вышла из дома в эту ночь…

Самый мрак, казалось, воздвигает неодолимую преграду на ее пути. Кристин шлепала по грязи, изрытой колесами телег. Дорогу, по которой недавно свозили хлеб, развезло во время оттепели. Женщина отвоевывала каждый шаг у ночи и ледяной сырости, которая сковывала ноги, проникала сквозь одежду, наливала свинцовой тяжестью полы плаща. Изредка облетевший лист задевал ее по лицу, и тогда ей казалось, будто какое-то живое существо в темноте дотрагивается до нее – легко, но с уверенностью в своем могуществе: «Вернись…»

Теперь она вышла на большую дорогу, здесь стало легче идти: дорога поросла травой, и Кристин уже не приходилось месить ногами грязь. Она чувствовала, что лицо ее окостенело, напряженное тело натянуто как струна, – каждый шаг неотвратимо приближал ее к лесу, через который ей надо было пройти. В ней росло какое-то цепенящее бессилие: нет, она не осмелится войти в эту кромешную тьму! Но ей не приходило в голову повернуть к дому. От страха она не чувствовала собственного тела, но продолжала двигаться точно во сне, уверенно обходя камни, коряги и лужицы, бессознательно стараясь не споткнуться, не замедлить шагов, не поддаться страху.