Сигрид Унсет - Кристин, дочь Лавранса

Но Грюнде был всего на несколько лет моложе самого Симона, а Арньерд едва лишь вышла из детского возраста. Однако хозяева Эйкена хотели сыграть свадьбу ближайшей весной…

Симону до сих пор не давало покоя воспоминание – он всегда старался гнать его прочь. Но теперь, когда речь зашла о браке Арньерд, оно, точно назло, непрестанно всплывало в его памяти.

Нерадостным было для него первое утреннее пробуждение в постели рядом с Рамборг. Накануне, когда их отводили в брачную горницу, он был хмелен и весел не больше и не меньше, чем положено жениху, хотя его смущало и тяготило присутствие Кристин среди подружек невесты… А Эрленд, его новый свояк, был среди тех, кто провожал его к брачному ложу. Но когда, проснувшись поутру, он взглянул на свою спящую жену, у него защемило сердце от боли и жгучего стыда – точно он обидел ребенка… Хотя он понимал, что корит себя понапрасну.

Она с улыбкой открыла в то утро свои большие глаза.

– Теперь ты мой, Симон! – Она забарабанила кулачками по его груди. – Отец мой отныне твой отец, а сестра моя – твоя сестра. – И его бросило в пот от страха, что она почувствует, как затрепетало его сердце при этих ее словах.

Но вообще он всегда держался того мнения, что ему повезло в браке. Жена его происходила из богатого и знатного рода, была в расцвете молодости, хороша собой и добра. Она родила ему дочь и сына, и он был благодарен ей за это, потому что уже испытал, каково жить в богатстве и не иметь наследника, которому ты можешь оставить свое родовое поместье.

А теперь у него двое детей, будущее их обеспечено, и при этом он настолько богат, что может дать хорошее приданое за Арньерд…

Ему очень хотелось бы иметь еще одного сына, – пожалуй, он даже не прочь, чтобы в Формо появились еще двое или трое малюток. Но Рамборг только радовалась, что больше не беременеет. Ну что ж, и в этом есть своя хорошая сторона. Потому что Симон не мог не признаться самому себе, что ему живется куда спокойнее, когда Рамборг в хорошем расположении духа. Конечно, он предпочел бы, чтобы у жены его был более ровный характер. Иной раз он сам становился в тупик и не знал, в ладу он с женой или нет. Да и в хозяйстве у них в усадьбе могло бы быть больше порядка. Но как гласит пословица: «Много желать – ничего не видать». Это Симон и твердил себе сейчас, возвращаясь на север в свою усадьбу…

Рамборг намеревалась в ближайшие дни уехать в Крюке и провести там неделю, до самого дня Святого Клемента: она очень любила время от времени уезжать из дому…

Впрочем, один лишь Бог ведает, как Сигрид перенесет все это на сей раз. Она ждала теперь восьмого ребенка. И когда Симон по пути в Дюфрин навестил сестру, у него упало сердце: такой у нее был изнуренный и больной вид…

Он пожертвовал четыре толстые восковые свечи старинному изображению Девы Марии в Эйабю, которое слыло чудотворным, и пообещал ей богатое пожертвование, если Сигрид благополучно перенесет роды. Он и подумать страшился, что станется с Гейрмюндом и детьми, если Сигрид умрет…

Сигрид с Гейрмюндом жили душа в душу. Муж ни разу не сказал ей ни одного сурового слова, говорила Сигрид, ни разу не пренебрег ни одним ее желанием. Когда он почувствовал, что она тоскует по ребенку, которого прижила в юности с Яввалдом, сыном Арне, он попросил Симона привезти к ним мальчика, чтобы мать могла повидаться с ним. Но свидание с этим большим избалованным сорванцом не принесло матери ничего, кроме горя и разочарования. С тех пор Сигрид, дочь Андреса, всем сердцем прилепилась к мужу и детям, которых прижила с ним, как страждущий телом и душой грешник прилепляется к исповеднику и святому причастию.

На свой лад Сигрид была теперь совершенно счастлива. И Симон ничуть этому не удивлялся: трудно было сыскать человека добрее Гейрмюнда. У него был голос редкостной красоты, который звучал точно арфа даже тогда, когда Гейрмюнд принимался рассказывать, как ему обманом подсунули при продаже лошадь с засекой.

Гейрмюнд, сын Херстейна, и прежде был неказист, даже уродлив лицом, но телом статен и строен, он слыл лучшим охотником и стрелком из лука и всегда выходил победителем во всех состязаниях. А три года назад он приполз домой с охоты на карачках, опираясь на ладони и одно колено и волоча за собой раздробленную ногу, и с того самого дня навсегда остался калекой. Теперь он и дома шагу не мог ступить без костыля, а взобраться на лошадь или пройти по крутым полям своей усадьбы он и вовсе не в силах был без посторонней помощи. Неудачи преследовали его по пятам, он был чудаковат и своеобычен, хозяйничал неумело, плохо заботился о своем достатке, каждый, кто лишен был совести, мог провести его на любой сделке. Но руки у Гейрмюнда были золотые, он искусно работал по дереву и по железу и говорил учтиво и складно. А уж коли Гейрмюнд брался за арфу и начинал петь и играть, тогда он кого угодно заставлял плакать и смеяться по своей воле. Гейрмюнд сам не уступал тому рыцарю, про которого пел, будто он из всего, что бы ни попало к нему в руки, будь то «липы лист или тура рог, звук равно исторгнуть мог».

Иной раз старшие сыновья начинали подпевать отцу, и тогда голоса их звучали слаще колоколов в Хамарском соборе. Предпоследний ребенок в семье – Инга – еще не умела говорить и ходила, держась за скамью, но с утра до вечера что-то мурлыкала и напевала, и ее тоненький голосок звенел нежно и чисто, как серебряный колокольчик…

Все домочадцы – родители, дети и слуги – ютились в тесной, закопченной, старой горнице с открытым очагом. Гейрмюнд уже много лет поговаривал, что надо бы возвести в доме верхнее жилье, но дело так и не сдвинулось с места. Хорошо еще, что он наконец построил новый овин взамен старого, который сгорел в прошлом году. Однако родители и слышать не хотели о том, чтобы расстаться хоть с одним из детей. Сколько раз, наезжая в Крюке, Симон предлагал взять на воспитание племянника или племянницу. Гейрмюнд и Сигрид благодарили, но отказывались…

И все-таки, не раз думал Симон, пожалуй, Сигрид выпала более завидная доля, чем всем остальным детям господина Андреса. Гюрд рассказывал, правда, будто Астрид довольна своим новым мужем, – они жили далеко на юге, в Рюфюльке, и Симон не видел их со времени их свадьбы. Плохо только, что, по словам Гюрда, сыновья Тургрима не ладят с отчимом…

Впрочем, и Гюдмюнд был счастлив и доволен судьбой… Но коли только в этом нет греха, Симон готов был возблагодарить Бога, что господина Андреса уже нет в живых и он не видит своего младшего сына… Тотчас после смерти отца, как только позволили приличия, Гюдмюнд сыграл свадьбу с той самой вдовой, о браке с которой господин Андрес не хотел и слышать. Рыцарь из Дюфрина полагал, что если уж Гюрду и Симону, которым он сам выбрал молодых, богатых и красивых невест, девушек хорошего рода, с незапятнанной честью, этот выбор не принес счастья, то уж Гюдмюнд будет просто мыкать горе, уступи отец его сумасбродной прихоти. Турдис, дочь Борга, была на много лет старше Гюдмюнда и не очень состоятельна; в первом браке детей у нее не было. Правда, с тех пор она прижила дочь с одним из священников церкви Богоматери в Осло, да и вообще, по слухам, охотно дарила свои милости мужчинам, в том числе и Гюдмюнду Дарре, как только познакомилась с ним. Симон находил ее уродливой и для женщины слишком грубой и невоздержанной на язык, но она была умная, сметливая, веселая и добрая. Симон чувствовал, что мог бы очень хорошо относиться к Турдис, не будь она женой его родного брата. Но Гюдмюнд так наслаждался своим супружеским счастьем, что на него тошно было смотреть. Он стал почти таким же рыхлым и тучным, как сам Симон, а это было совсем не в его природе: в молодости Гюдмюнд был худощав и строен. А теперь он сделался таким увальнем и рохлей, что, когда Симон глядел на младшего брата, у него руки чесались вздуть его как следует. Вдобавок Гюдмюнд всегда был глуп как пень – и то утешение, что его дети пошли умом в мать и только наружностью – в отца… Однако Гюдмюнд был на верху блаженства…