Лайош Надь - Избранное

Т. говорит, будто видел вчера, как гнали евреев с проспекта Пожони в сторону гетто. Среди них не было ни одного, сохранившего человеческий облик. Лица усталые, измученные, синие, даже лиловые. И дождь хлестал неумолимо.

Сегодня целый день бомбят. Надо сказать: слава богу! Рассказывают, что часть центра города в пламени. После полудня вблизи нас в районе проспекта Андраши возле дворца Дречлера сбросили бомбу.

Писать трудно. Ни места, ни света. Изредка я поднимаюсь на лестничную площадку и, приложив тетрадь к стене, пишу стоя. Почерк у меня, будто курица лапой царапала, слова ничего не говорящие, фразы нескладные, я повторяюсь.

На обед был горох и картошка. Скудновато. И ужин будет такой же. Жена лежит.

У нас нет керосина, коридор и лестница не освещаются. Когда поднимаешься или спускаешься, приходится жечь спички. Но спичек нет. Т. дает иногда по коробку то одному, то другому. Но жечь приходится так много, что за два дня коробок пустеет. А спички надо экономить. Я часто двигаюсь в темноте ощупью. Как слепой.

Описывая наше убожество, я отмечаю только факты и хорошо сознаю, что все это мелочь, ничто в сравнении с муками многих других людей. Кровавая бойня, тюрьма, неволя, трудовые лагеря, заграждения из колючей проволоки, казни, пытки, вся Европа в крови. Наши лишения — мелкие беды, истинная беда только в том, что жизнь в постоянной опасности. От большой бомбы с лестницы в подвал не убежишь.

Да, одна хорошо питающаяся семья сегодня ела скромный ужин — лапшу с маком. Но все-таки лапшу жирную, с сахаром, и ее было много. Другая хорошо питающаяся семья тоже играла сегодня в аскетизм, на ужин у них был паприкаш из картофеля с жареным салом и маринованной паприкой и белый домашний хлеб.

После полудня стоявшие без дела в воротах женщины завели дружбу с молодым немецким солдатом. Он сказал, что ему восемнадцать лет, уже год он фронтовик. Солдат был красивым стройным парнем, женщины окружили его, тараторили, гладили, чуть глазами не съели. Пригласили в дом, провели в убежище, там солдат разделся до пояса и помылся, потом ноги вымыл. Он смеялся, благодарил, а женщины были счастливы, только что пятки ему не целовали. И поесть дали.

— Ну если женщины начнут солдат сюда приглашать, вшей не оберешься, — проворчал один мужчина.

Разговаривают двое мужчин. Они боятся русских.

— Что будет? — спрашивает один.

— Да… положение трудное, — отвечает другой, кисло улыбаясь.

— Я все же не верю тому, что пишут о них газеты.

— Погодите. Здесь кое-кому достанется на орехи.

— Это уж обязательно. Я думаю, на каждом фонаре повесят по пять-шесть человек.

— Ай-ай! — смеется второй.

— Этих мне не жаль. А нам чего, собственно, бояться? Мы ничего плохого не делали.

Я сижу неподалеку от них, он взглядывает на меня.

— Нас господин Надь не даст в обиду.

Вчера вечером играл в шахматы. Дал партнеру ладью форы. Но, несмотря на полученное преимущество, игра ему быстро надоела. Он не так стойко держится, проигрывая партию, как его немецкие друзья.

12 января, пятница.

Встал в половине десятого. Вечером убежище организовало соревнование по кашлю. Одни начинал, другие подхватывали. И конца-края этому не было.

Когда я встал, уже обстреливали. Потом над нами закружили самолеты, сбрасывая бомбы.

В. — женщина-пролетарка. Она — прислуга в одной зажиточной семье и тоже живет в подвале. Но выгодное социальное положение хозяев ударило ей в голову. Всем она грубит. А с женой моей ведет себя просто нагло. Видимо, в благодарность за деньги, которые совала ей моя жена с излишним рвением. Дело в том, что эта В. — наша общая уборщица, значит, должна убирать и у нас. А она спокойненько взяла деньги, поблагодарила даже, а работать не стала.

Самое верное было бы дать ей пинок под зад. Но опять приходится молчать. Пока у нас с женой рыльце в пушку: я — это я, а жена моя — еврейка. Все приходится проглатывать, мы в руках наших сожителей по подвалу. До последнего часа. До последней минуты.

Последняя минута! Я заранее знал, что последние дни будут самыми накаленными. Когда звери окончательно впадут в вертячку. Нет сомнений, что даже в последний час они будут издавать приказы. «Евреям запрещается покупать орехи». С этим можно бороться не доводами, а только оружием.

На приближение конца указывает и то, что среди моих сожителей по подвалу участились стычки. Они едва терпят друга друга. Ссорятся, сплетничают, подозревают друг друга в воровстве, порой не безосновательно. Люди ищут любой предлог, чтобы излить на ком-нибудь свой гнев. В особенности сильные на слабых. И германофилы все еще сильнее. Они все еще могут отдать, кого захотят, в руки нилашистов. Вчера, например, произошел такой случай. Один жилец настроен против И. В безумном раздражении он сказал:

— Вот позову немецких солдат, чтобы увели и пристрелили этого грязного еврейского наймита!

Не думаю, чтобы этот субъект исполнил спою угрозу, он человек вспыльчивый, сказать может что угодно, а в поступках осторожен. Но… поразительно, поразительно. Не перестаю удивляться.

Интересная деталь: вчера был у Г. и там услышал, что прошлую ночь всех мужчин и женщин определенного возраста увели из дома к Опере строить баррикады. Я рассказал об этом у нас в подвале. Господин З. — он из каких-то начальников — набросился на меня.

— Снова вы, господин Надь, распространяете панические слухи!

Сколько недоброжелательства, сколько злобы в этой фразе. Рассказал то, что слышал, к вашему сведению. И вот тебе — распространяю панические слухи. Больше того — снова! Будто я и раньше распространял панические слухи. Хотя обычно я молчу. Само выражение — панические слухи! Так говорить просто недобросовестно. Панических слухов нет, сама действительность кошмарна, поэтому слухи о ней всегда панические. Я бы так сформулировал: панические слухи есть истина.

Конечно, то, что немцы вновь дошли до Бичке, не было паническим слухом. Это был радостный слух. Ну и окружение у меня! Честное слово, не так важно избавиться от бомбежек, от обстрела, от осады, от голода, от темноты, как вырваться из этой атмосферы!

Между часом и двумя был на улице. Там, без компаньонов, куда лучше, чем в подвале. Людей почти не видно. Стоит в воротах полицейский, готовый тотчас укрыться в случае опасности. По тротуарам вдоль стен крадутся солдаты, от двери до двери, постоят немного, озираясь, и снова крадутся дальше. Говорят, чуть ли не с полгорода охвачено пожарами.

13 января, суббота.

Всю ночь раздавались взрывы. Моя жена тоже их слышала. Она совсем не спала. Я спал, раза два просыпался на минутку, слышал шум сраженья, но тут же снова засыпал. Если в нас ударит бомба, в крайнем случае мы не проснемся, и все. Неплохая смерть. Человек не чувствует боли. Есть в этом нечто притягательное. Все равно когда-нибудь придется умереть, а счастливая судьба редко дарует легкую смерть. Умирать от болезни мучительно. Ложась спать, я часто думаю о смерти.