Лайош Надь - Избранное

— Хотите, матушка, немножко палинки?

— Выпила б, коль найдется, — вскинулась та, и жадно, но с какой-то блесткой радости, метнула глаза на дочь. Она уже знала, что найдется. Копа протянула ей бутылку. Старуха сделала длинный, крупный глоток и вернула бутылку. Весело, быстро спросила:

— Откудова взяла?

— Была, — ответила Копа с некоторым удовлетворением при виде детской радости старухи. Ее внезапно охватил приступ великодушия.

— Еще хотите?

— А ты не выпьешь?

Мгновение она колебалась, но потом решительно отрезала:

— Я в доме пила. Мне хватит… Все пейте, маманя.

Старуха прижала к губам горлышко бутылки и, запрокинув голову, пила мелкими глоточками, пока последняя капля палинки не прокатилась по ее горлу. Дочь смотрела на мать с алчным вожделением и неприязнью, и от жажды и раздражения неприязнь перерастала в настоящую ненависть.

Потом они вошли в дом. Копа постелила матери, себе, помогла старухе раздеться, и они легли. Вдову Сёллёш палинка оглушила, уняла все наболевшие чувства, и вскоре уже послышалось глубокое ровное, с посвистом дыхание. Она спала.

Вдова Копа еще долго ворочалась на своем соломенном матрасе, деревянная рама которого поскрипывала при каждом движении. Она часто вздыхала, все теми же короткими смешными вздохами. Через открытое оконце вливался прохладный воздух, касался лба и неприкрытой шеи старухи. Царила долгая, необъятная тишина. Потом загудел колокол. Звонили к вечерне. Вдова Копа машинально вполголоса пробубнила «Отче наш», как привыкла еще с детства. Глаза ее были открыты и неподвижно уставлены в туманный потолок. Она ни о чем не думала, только бессмысленно бормотала. И слышались удивительно свежие, чистые, сонорные удары колокола. И совсем отдельно звучал злой монотонный гуд.

Потом опять стало тихо. На улице дул ровный свежий ветер. На небе уже высыпали звезды. Стоял волшебный, счастливый, чистый, прохладный летний вечер… А в комнате ветхого саманного дома на скрипучем матрасе еще долго ворочалась в бессоннице старуха с усталой душой. Ее иссохшую грудь разрывала огромная, бесконечная скорбь, которая, освободившись, могла бы заполнить собою всю тихо и счастливо спящую вселенную.

1908

Перевод А. Науменко.

Комната, в которой работали помощники, была продолговатая и довольно тесная. Ее единственное окно выходило на узкую, короткую улочку, сплошь застроенную четырех- и пятиэтажными домами. Поэтому в конторе на первом этаже всегда было темно. Только в самые погожие дни, да и то утром и чуть за полдень, там трудились при дневном свете. Обычно же горел газ, наполнявший комнату желтоватым тусклым светом, а воздух конторы, всегда плохо проветренной, был пропитан устойчивым запахом бумаги, чернил и пыли.

Было три часа пятнадцать минут пополудни. Четверо сослуживцев сидели уже за столами и, разложив документы, мирно беседовали. Так они поступали всегда, когда патрона в конторе не было. Разложив документы и держа в руках перья, беседовали. Эту привычку, сделавшуюся в конторе Грюна как бы традицией, чаще всего нарушал помощник адвоката доктор Керекеш. Из сослуживцев он был самый тихий и самый старательный, а следовательно, по их мнению, «выскочка».

То, что в три часа пятнадцать минут патрона на месте не оказалось, было случаем редким, особенным. Грюн не только никогда не опаздывал, но уже в половине третьего возвращался из кафе, где пил свой послеобеденный кофе, и принимался за дела. Когда помощники являлись что-то около трех, они заставали его в разгаре работы. Стол патрона стоял против дверей, и он, дымя трубкой, наблюдал за помощниками, гуськом проходившими через его комнату. Если кто-либо из них минут на десять — пятнадцать опаздывал, он подчеркнуто театрально возводил глаза к стенным часам, дабы опоздавший видел и прочувствовал свой грех хорошенько. Лицо его при этом выражало укор, даже некую своеобразную скорбь, словно небрежность помощника причиняла ему острую душевную боль, была обманом и грабежом.

Поэтому совершенно естественно, что отсутствие его в три пятнадцать поразило помощников и сделалось предметом их разговора. Перед тем они обсуждали какую-то газетную статью. Заговорил о ней Штейнер, спросив, читали ли ее коллеги. Он частенько затевал дискуссии на политические, литературные и социальные темы, и потому сослуживцы считали его в какой-то мере зазнайкой.

Часы пробили четверть четвертого, и тогда подал голос до этого молча куривший Вадас:

— Четверть четвертого, а господина адвоката нет.

— Уже двадцать пять четвертого, эти часы всегда отстают на десять минут, — заметил Штейнер.

— Иногда они отстают на пятнадцать, — уточнил д-р Керекеш.

— Для того, — сказал Штейнер, — чтобы мы уходили позже. Тоже в своем роде эксплуатация.

Д-р Керекеш наморщил лоб, желая, должно быть, что-то сказать и проверяя правильность мысли.

— Совсем не для этого… — возразил он после паузы. — Раз мы на четверть часа позже кончаем, то позднее и начинаем. Господин адвокат ничего не выигрывает.

— Конечно, — отозвался Вадас.

Он и Штейнер уже были готовы согласиться с Керекешем, когда в разговор вмешался Гергей.

— Позвольте, — сказал он, — как вы можете это утверждать! Ведь ясно же, что часы отстают. А почему? Да потому что Грюн (он всегда называл адвоката Грюном) их переводит. Специально. Чтобы выгадать на нас четверть часа. Уличные часы идут более или менее точно — по ним мы приходим в три, а уходим мы по конторским, значит, в четверть седьмого. Когда на этих шесть, на тех уже четверть седьмого.

— Верно! — подтвердили остальные и улыбнулись, довольные столь простым объяснением и столь ясно изобличенным надувательством. Всем сразу стало понятно, что часы передвинуты, а вовсе не отстают. Будь часы неисправны, они то спешили бы, то отставали все больше и больше. А они всегда отстают на десять или пятнадцать минут, секунда в секунду. Впрочем, это в стиле патрона, и было бы странно, если б было иначе.

— Старик, наверно, у сына. Сыну опять стало хуже, — сказал Штейнер.

— Он уже не встает, — добавил Вадас. — Кашляет кровью, да еще в таком возрасте — ему ведь нет и двадцати четырех…

— Жаль беднягу, — заметил Керекеш.

— Третьего дня я навестил его в санатории. Вам я этого не сказал, потому что ходить к нему не стоит, — сообщил Штейнер. — Разговаривать он не в силах… Шесть дней лежит на спине пластом, на груди пузырь со льдом, ни повернуться, ни шевельнуться. Представляете его положение?

— Даже по старику это видно: он стал прямо сам не свой.

— Ничего удивительного! И сын и жена — сразу.

— Туберкулеза у него нет, — продолжал Штейнер, — я видел на столе лабораторный анализ. Знаете, как мы разговаривали? Он написал несколько слов, а я ответил.