Михаил Козаков - Абрам Нашатырь, содержатель гостиницы

Старик бегло всматривался в мягкое еще и свежее небо вылупливавшее такую же еще мягкую скорлупу молодого утреннего солнца, вспоминал вчерашний его закат — безоблачный и тихий — и, как бы для себя самого, говорил: — Сегодня жара будет и тихость. Абрам Нашатырь молча кивал головой и всматривался, вдаль — в конец Херсонской, расставившей прямые шеренги домов почти до самой вокзальной площади.

Вот уже вся Херсонская слышит сначала протяжный торжествующий гудок паровоза; в утренней тишине явственно доносится круглый торопливый бег минувших уже входную стрелку вагонов; спустя минуту опять — короткий бросок гудка, -поезд уже у вокзала, и — на некоторое время опять тишина.

— Кого-то Бог сегодня пошлет?… — с видимым любопытством говорит Яков. — Шесть номеров своего пассажира дожидаются.

Старый Яков половину своей жизни провел швейцаром в гостиницах — в больших и малых, — и тысячи людей, перебывавших в них, давно должны были притупить в нем интерес к человеческим лицам, походкам, фамилиям, платьям. За долгие годы такой службы все это в его памяти могло отложиться замутневшим, давно ушедшим песком, и тысячи людей должны были стать безразличны услужливому швейцару гостиницы, как были они безразличны немым квадратам комнат с оплаченной покорной кроватью, с подгнившим умывальником, с платяным скрипучим шкафом, — умевшими быть нужными уставшим путникам: герою, гению, шулеру, дельцу, проститутке, чиновнику…

Но старик умел запоминать людей и мог на свободе рассказывать о многом из человеческой жизни, бросавшей недолгий якорь в услужливых «номерах для приезжающих».

— Очень даже интересно будет на каждого посмотреть тут, — говорил своим слушателям. — Жаль, не на всякого понасмотришься только: другой, бывало, паспорт отдаст тебе для прописки, фамилию его на доске мелком обозначишь, а он, гляди, ключик с собой возьмет, — в прислуге, говорит, не нуждаюсь, — да и петелькой на крюке враз паспорт свой испортит!… Или проглотит что — отраву, значит. И всё их таких до гостиницы в последний час тянет. А почему тянет только? Очень просто даже: гостиница для всех — свобода полная и вольность. Я вот смотрел: человек не волен больше в своей жизни. Одному начальство жить мешает, другому — семейство его на плечах, — вообче, у кажного своя такая собственность бывает неприятная. А еще кажный человек кого-нибудь жалеет или любит. Ежели, например, умереть захочет, — неприятно ему будет на глазах у таких, жалко их станет, — он и убегет в номера. Вольность тут для личности и свобода…

Каждым утром Яков и хозяин ожидают у подъезда пассажиров с вокзала.

Вот уже с конца Херсонской потянулись извозчики, ближе и ближе, и видны уж чьи-то желтые коробки, дорожные саквояжи, нескладные узлы, а потом и помятые от дороги, с любопытством озирающиеся лица пассажиров.

С любопытством смотрят и те, кто возвращается в свой родной город Булынчуг, знакомый им до каждого заборчика, до каждой будочки с сельтерской водой.

И все же — глазеют: может быть, за недельку отсутствия ненароком сгорела какая-нибудь постройка; может быть, на чьем-либо магазине висит полотняный плакат о дешевой распродаже товаров или на городских тумбах расклеили новую афишу о боевом кинофильме или о приехавшем знаменитом гастролере…

А тот, кто никогда прежде не бывал в славном городе Булынчуге, кто, может быть, второй раз его и не посетит, — с законным любопытством смотрит на каждую дощечку с названием улицы, на каждое здание, похожее на десяток только что встречавшихся других, на каждого проходящего мимо горожанина, на вывески парикмахеров, учреждений и зубных врачей.

Все это — для того, чтобы при случае сказать, что кроме Москвы, Казани, Харькова и еще двух десятков других городов он знает еще и этот — Булынчуг, где, например, Херсонская начинается почти сразу от вокзала (а вокзал, помнится ему, белый и трехэтажный…), где, помнит он, было скучно или весело, прибыльно или убыточно, где, кажется, больше евреев, чем русских, а может быть — и наоборот…

И думает такой русский путник, что узнал Россию, родину свою, по количеству своих остановок на вокзалах и в гостиницах, по запомнившимся зданиям и улицам или церквам и проституткам.

Так и прячется Россия от себя самой — за камни зданий, за вывески и ярлычки, за топь деревенской тишины и повозку городского шума. И не знает Россия своего путника — русского. — Хозяин, — говорит Яков, — извозчик забирает праву сторону и с камня съехал: так и есть — к нам пассажир…

Одну минуту оба всматриваются в приближающегося извозчика, он издали еще кивает им головой («Везу…»), а остановившись у «Якоря», оборачивается к седоку и громко, чтобы слышал Абрам Нашатырь, говорит:

— Извольте, пожалуйста… Самые лучшие номера, гражданин: это у нас в городе уж всем известно… не беспокойтесь…

Яков подхватывает вещи пассажира, а Абрам Нашатырь с любезной улыбкой снимает свой полотняный картуз и так держит его над головой; пока приехавший рассчитывается с извозчиком.

— Яков!… — кричит вдогонку старику Абрам Нашатырь. — Дай им самый хороший номер…

И когда обескураженный любезностью пассажир подымается уже наверх, Абрам Нашатырь вынимает из кармана два гривенника и протягивает без слов ожидающему извозчику. И возница берет их за то, что не повез пассажира в меблированные комнаты «Интернационал» булынчугского гороткомхоза…

Так начинался день хозяина «Якоря» — Абрама Нашатыря.

Часть первого этажа тоже можно было приспособить под меблированные комнаты.

Так бы поступил Абрам Нашатырь, не встреть он на своем пути теперешней сожительницы — Марфы Васильевны.

И кто знает: если бы не эта женщина, смог ли бы недавний базарный торговец гусями и курами справиться со своим новым делом так, чтоб «Якорь» в Булынчуге сделался самой известной гостиницей?…

Пришел Абрам Нашатырь в булынчутский откомхоз подписывать договор на снятый в аренду дом на Херсонской.

Пока подготовлялись все нужные бумаги, сидел на диванчике в канцелярии и ждал.

Слышит вдруг, из-за какого-то стола женский голос выкликает:

— Кто здесь Абрам Натанович Нашатырь? Встрепенулся и быстро подошел.

— Я Нашатырь.

— Садитесь и анкету вот эту в пяти экземплярах заполните.

Михаил Козаков

Присел у стола, анкету не без труда начал прочитывать. Прочесть — еще полбеды, писать — плохо умел даже на родном языке, по-еврейски.

— Извиняюсь, — обратился он к канцеляристке. — Может, вы будете писать, а я вам буду говорить? Так скорей будет, потому что у меня на правой руке палец больной…

Руку засунул в карманы пиджака, а глаза просительно и обещающе перевел на канцеляристку. И тогда только рассмотрел ее лицо и всю ее.